Как впоследствии было официально признано в российской историографии, хотя Барклаю в то время приходилось отстаивать свою точку зрения практически в одиночку, прав был именно он, а его противники ошибались. Помимо всего прочего они сильно недооценивали мощь наполеоновской армии и преувеличивали степень ее рассредоточения. Но «наступление» Барклая, ущерб которому был нанесен уже одними его сомнениями, в то время лишь сделало его объектом насмешек. Даже его верный адъютант Левенштерн писал, что «впервые я был не вполне доволен его действиями»[261].

7 августа, как это было согласовано на военном совете с П.И. Багратионом за день до этого, М.Б. Барклай выдвинулся в сторону северного течения Днепра, в направлении Рудни и Витебска. Но с условием, что изначально он отойдет на расстояние не больше трех дней марша от Смоленска. С подобными уловками и неопределенностью никакое серьезное наступление было невозможно. Когда Барклай ночью 8 августа получил донесение, что крупные силы противника обнаружены к северу от него в районе деревни Поречье, он тотчас же решил, что это тот самый обход его позиций с фланга, которого он опасался. В результате он переместил направление движения войск к северу, чтобы встретить угрозу, но обнаружил, что «крупные силы противника» были не более чем вымыслом его дозорных. П.И. Багратион сетовал, что «одни слухи не должны служить основанием к перемене операции». Ропот в рядах офицеров и солдат усиливался вместе с нарастанием неопределенности, а войска совершали марши и контрмарши[262].

Двигаясь впереди войск М.Б. Барклая по дороге к Рудне, М.И. Платов наголову разбил крупный отряд французской кавалерии при Молевом болоте, захватив штаб-квартиру генерала О.Ф.Б. Себастиани и большую часть его корреспонденции. Когда из этих документов стало ясно, что произошла утечка информации, и французы знали о готовившемся наступлении, в русской армии распространилась безобразная волна ксенофобии и шпиономании. Часть штабных офицеров, которые не были этническими русскими, включая офицеров (как, например, В.И. Левенштерн), которые являлись подданными российского императора, были отправлены в тыл по подозрению в измене. П.И. Багратион писал А.А. Аракчееву: «Я никак вместе с министром [Барклаем. — Авт.] не могу. Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию, или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет»[263].

Пока русские колебались и спорили, Наполеон ударил первым. Он сконцентрировал армию у Расасны в южном течении Днепра и 14 августа двинулся на Смоленск через Красный. Единственными силами русских на его пути был отряд из 7200 человек под командованием Д.П. Неверовского, ядро которого составляли полки его собственной 27-й пехотной дивизии. Эти полки были сформированы незадолго до начала войны большей частью из новых рекрутов и солдат распущенных гарнизонных полков. Со временем и в результате эффективной подготовки, большинство рекрутов и гарнизонных солдат могли стать хорошими бойцами. Серьезная проблема состояла в том, чтобы найти хороших офицеров, которые могли бы их готовить, а затем повести в бой. Большая часть офицеров была набрана из бывших гарнизонных полков, но очень скоро они доказали свою бесполезность. В Одесском полку, например, по прошествии нескольких недель только один из двадцати двух бывших гарнизонных офицеров был признан годным к строевой службе. Чтобы найти офицеров, порой требовались отчаянные меры. Д.В. Душенкевич, например, был направлен в звании прапорщика во вновь сформированный Симбирский пехотный полк в возрасте всего 15 лет, после прохождения ускоренного курса обучения в Дворянском полку[264].

Отряд Д.П. Неверовского был усилен двумя опытными полками тяжелой пехоты и имел в своем составе драгунский полк, некоторое количество казаков и четырнадцать пушек. Этому отряду суждено было стать легкой добычей для гораздо более многочисленного неприятельского авангарда под командованием маршала И. Мюрата, с которым он столкнулся 14 августа. Неверовский потерял несколько орудий и, вероятно, около 1400 человек, но основной части его отряда удалось уйти, несмотря на атаки кавалерии Мюрата, количество которых колебалось от тридцати до сорока.

Кабинет-секретарь Наполеона барон Фэн писал о сражении под Красным следующее: «…наша кавалерия устремляется вперед, она атакует позиции русских более сорока раз: много раз наши эскадроны оказываются внутри каре; но именно неопытность русских крестьян, составляющих основную массу этого формирования, дает им силу инерции, которая приходит на смену сопротивлению. Кавалерийский натиск вязнет в этой толпе людей, жмущихся один к другому и закрывающих собой все проходы. В конечном счете самая неудержимая отвага оказывается на исходе после ударов по компактной массе противника, которую мы рубим, но не можем разбить»[265].

Французы, для многих из которых просторы, на которых они сражались, казались полудикой окраиной Европы, оставили описания кампании 1812 г., проникнутые чувством превосходства своей культуры, что чаще встречалось при описании европейцами колониальных войн. Не удивительно, что описания сражения под Красным с русской стороны довольно сильно отличаются от оценки Фэна.

Д.В. Душенкевич впервые оказался на поле боя, когда ему еще не исполнилось шестнадцати лет. В своих воспоминаниях он писал: «Кто на своем веку попал для первого раза в жаркий, шумный и опасный бой, тот может представить чувства воина моих лет; мне все казалось каким-то непонятным явлением, чувствовал, что я жив, видел все вокруг меня происходящее, но не постигал, как, когда и чем вся ужасная, неизъяснимая эта кутерьма кончится? Мне и теперь живо представляется Неверовский, объезжающий вокруг каре с обнаженною шпагою и при самом приближении несущейся атакою кавалерии, повторяющего голосом уверенного в своих подчиненных начальника: “Ребята! Помните же, чему вас учили в Москве, поступайте так, и никакая кавалерия не победит вас, не торопитесь в пальбе, стреляйте метко во фронт неприятеля; третья шеренга — передавая ружья как следует, и никто не смей начинать без моей команды тревога”»[266].

После двадцатикилометрового отступления отряда Неверовского под сильным натиском противника на подмогу ему пришла 26-я пехотная дивизия генерал-майора И.Ф. Паскевича, высланная им навстречу П.И. Багратионом. Паскевич писал, что «в этот день наша пехота покрыла себя славой». Он также признавал прекрасное руководство Д.П. Неверовского. Однако он указывал и на то, что, если бы И. Мюрат выказал минимальные профессиональные качества, русские никогда не смогли бы уйти. Правда, двойной ряд деревьев по обеим сторонам дороги, по которой отступал Неверовский, затруднял атаки французов. Однако ничем нельзя было оправдать их полную неспособность координировать кавалерийские атаки и воспользоваться подавляющим численным превосходством с тем, чтобы замедлить продвижение русских. Элементарные тактические соображения предполагали, что кавалерии, нападавшей на обученную пехоту, выстроенную в каре, требовалась поддержка конной артиллерии. «К стыду же французов надо сказать, что при 15-тысячной кавалерии и дивизии пехоты была у них одна только батарея». Паскевич мог только догадываться, было ли это упущение следствием полнейшей некомпетентности или того, что Мюрат хотел, чтобы вся слава досталась его всадникам[267].