Сам Эраст Гаврилович трудился с беспощадной по отношению к самому себе страстью. Деликатный, мягкий, чем-то похожий на Чехова, непотухающую на писательском небосклоне звезду, с такой же интеллигентной бородкой, в круглых очках, с добрыми, усталыми глазами, Салищев преображался в работе. Во время операций — а оперировал он необычайно много, почти ежедневно, в ужасных условиях городской больницы Приказа общественного призрения, которую он сам называл «томским адом», «гигиеническим абсурдом», — это был другой человек: смелый, точный, артистичный. Это был человек, принимавший хирургические решения, на которые до него в России не осмеливался никто: удалял плечо с рукой, половину таза вместе с бедром, пораженным саркомой, вмешивался со скальпелем в сложнейшие процессы почек, печени, желудка.

Рассказывают такой случай. Приехала в Томск лечиться богатая купчиха. Салищев осмотрел ее и предложил ампутацию ноги. Купчиха не доверилась ему и отправилась к заграничным светилам. В Германии ей тоже сказали, что нужна операция, но только один человек сможет ее сделать, это… томский профессор Салищев.

Авторитет Салищева в медицинских кругах был общепризнан. Среди студентов — бесспорен. В профессорском кругу, в университете, он поднялся на еще большую высоту в свете недавних событий, которые были квалифицированы вышестоящим начальством как «противостояние».

Истоки этого противостояния уходили далеко, в начальные годы существования Сибирского университета. Первый профессорский набор отличался необыкновенной молодостью: от двадцати семи лет, как Коржинскому, до тридцати шести — как Александру Станиславовичу Догелю и Кащенко. Малиева, которому в то время было сорок семь лет, называли «дедом». Может быть, именно это обстоятельство — молодость, а скорее всего та особая атмосфера «повышенного давления», которую установил с самого начала попечитель Флоринский, и послужили истоками для размежевания.

Проявилось оно своеобразно. Общество естествоиспытателей и врачей, в 1889 году организованное по инициативе Флоринского, и которое он считал «своим», на третьем году своего существования забаллотировало вдруг кандидатуру Василия Марковича на пост председателя этого общества и выбрало Салищева. Флоринский и его сторонники профессора Судаков и Малиев были возмущены этим провалом. Вдобавок оскорбительной показалась выходка местных газетчиков, прозрачно намекнувших на тот факт, что по городу имеет быть хождение карикатуры на известную всем особу…

В самом деле, появился анонимный рисунок (приписываемый, однако, студенту Кытманову) — господин попечитель верхом на трубе, а дым, движению коего препятствовала нижняя часть туловища Василия Марковича, валит изо всех окон и дверей университета.

Василий Маркович понял рисунок по-своему. Он уже давно писал в Министерство просвещения графу Делянову слезницы, жалуясь на строптивных профессоров, прося убрать от него Салищева. А после карикатуры пригрозил собственной отставкой. Петербург Салищева не убрал, но выслал для разбора возникшего конфликта ревизора, профессора судебной медицины фон-Анрепа.

Высокопоставленный контролер, вникнув в дела университетские, насмотревшись на адову обстановку городских больниц, в которых томские профессора вели обучение студентов, — клиники еще не были достроены, — указал господам Догелю, Салищеву, Залесскому на недопустимость непочтения к начальству. Но в то же время фон-Анреп и доложил куда следует о чрезмерном самомнении попечителя и его властолюбии. «Если Ермак был покорителем Сибири, то Василий Маркович мнит себя просветителем Сибири», — написал в своем отчете фон-Анреп.

В университете все осталось по-прежнему, все на своих полюсах: строптивая профессорско-преподавательская группа и господин попечитель со своим окружением. Никто не был уволен с «волчьим билетом», как грозился Флоринский, но и господин попечитель в своих правах особенно ущемлен не был. Все осталось по-прежнему… Конфликт ушел в глубину, в многолетнее противостояние. И с тех пор Василий Маркович ревниво приглядывался к своим подчиненным: а как они относятся к Салищеву и его компании? И в зависимости от этого строил свои взаимоотношения.

Крылов в голосовании на заседании ученого Совета не участвовал по той причине, что доценты и прочие должностные лица более низкого звания в Совет не допускались. Но он сочувствовал мятежникам и на заседаниях Общества естествоиспытателей и врачей, членом которого состоял, выступил в их поддержку. Он тоже считал, что в науке нет чинов и должностей, а чинопочитание безнравственно. В науке все равны, и уважения большего заслуживает тот, кто больше и плодотворнее трудится. Но он также сказал, что ученые труды врача — особенно «Лечебник для народного употребления» и статьи по чуме, статьи историка, археолога, этнографа, публициста Флоринского потомки оценят и не забудут, как не потускнеет его слава первостроителя Сибирского университета. А то, что его не избрали председателем Общества естествоиспытателей и врачей, уснет в протоколах. «В Сибири чиновнику трудно быть честным, — добавил он, — Василий Маркович трудность эту преодолел, а потому заслуживает уважения».

На следующий день после этого собрания Василий Маркович зашел в Гербарий. От него веяло холодом, как из летнего погреба. Поинтересовавшись, как идут дела, все ли коллекции, собранные летом, приведены в надлежащий вид, господин попечитель будто бы между делом вернул прошение ученого садовника на оплату счетов при покупке тутовых саженцев и посылок с червями.

— Университетская казна не беспредельна, — сожалеющим тоном объяснил он. — Мы не можем оплачивать опыты, не входящие в научную программу и не одобренные Ученым советом.

Флоринский неторопливо удалился, и Крылов ясно почувствовал, как замкнулась для него невидимая дверца попечительского сердца. Почувствовал — и испытал облегчение. Симпатии, которыми дарил его господин попечитель, тяготили Крылова. В них была некая демонстрация и «политика». На фоне притеснительства других профессоров это казалось особенно стыдным.

Василий Маркович больше не заходил на огонек во владения ученого садовника. А Крылов получил приятную свободу смотреть прямо в глаза всем обитателям университетской рощи…

— Наскучался в одиночестве? — Салищев вошел в ассистентскую незаметно. — Прошу меня великодушно извинить, Порфирий Никитич, не мог прервать занятия.

— Что вы, Эраст Гаврилович, — смутился Крылов при виде виновато-ласковых глаз хирурга. — Это я оплошал. Ворвался не вовремя, отвлек.

Они обменялись крепким рукопожатием. Сели на диване.

— Что привело вас ко мне? Как ваши растеньица? Что новенького в тропическом отделении? Растут пальмочки? — осыпал гостя вопросами Салищев.

— Растут, Эраст Гаврилович, исправно растут, — улыбнулся Крылов; ему очень нравилась эта милая манера Салищева сыпать вопросами и уменьшать слова, отчего все у него выходило каким-то маленьким и ласковым: пальмочки», «халатик», «ножичек».

— А привело меня к вам вот что… — сказал он и, стараясь быть кратким, изложил суть истории с шелкопрядами.

— Обхитрить природу? Это вы славно придумали, Порфирий Никитич! А давайте попробуем… Стабильную температурочку возле нуля я вам гарантирую. Не беспокойтесь. Студентов и прозектора Чугунова предупредим. Несите своих будущих червячков!