«Честь имею довести до вашего сведения… что Громов Ипполит явился вчера в общежитие в вышитой белой рубашке и студенческой фуражке…»

«Честь имею довести до вашего сведения… что в ночь на сегодняшнее число студент Михаил Брызгалов нанес оскорбление постовому городовому, стоявшему на Александровской улице, за что был доставлен в полицейский участок. Как мне частно известно, студенты собирались в доме Неведрова на Черепичной улице…»

«Честь имею довести… что студент Клавдиан Завилейский привлекается к дознанию за имение и хранение стихотворений, заключающих в себе оскорбительные выражения, относящиеся к Священной Особе Государя Императора, что предусмотрено 245 ст. Уложения о Наказаниях…»

«Честь имею довести… что студенты Императорского университета вели себя непозволительно, а именно, — уговорившись устроить скандал артистке г-же Фрид, при каждом ея появлении на сцене свистели. Во время представления на сцену имели быть брошены веники…»

Честь имею, честь имею… Нельзя было петь на томских улицах после девяти часов вечера, хранить стихотворения, ходить в вышитой рубашке… К чему все это могло привести? «Излишнее сдавливание чревато взрывом», — любил говаривать физик Николай Александрович Гезехус, первый университетский ректор.

Раньше Крылов как-то не особенно задумывался над всем этим. Трудился, веровал в бальзамическое средство — в работу. Нынче это средство стало что-то плохо помогать.

Конечно же, глаза его многое видели. И это уличное столкновение мужика с городовым показалось ему глубоко символичным.

Все острее, упорнее становится скрытое и явное противоборство между народом и властью. Власть пытается впрячь народ в некую упряжь, бьет, хватает за шиворот. Народ, в свою очередь, сопротивляется, как умеет, хотя бы и улегшись наземь…

Тропинка вывела его к мостику через Игуменку, неширокий замерзший ручей, некогда бывший малой речкой, затем на расчищенную аллею, и Крылов зашагал быстрее. Захотелось поскорей очутиться в оранжереях. Может быть, успокоит живой запах теплой земли… В мозгу словно круг из раскаленных углей разложен. Говорят, в Болгарии существует древний обычай хождения по огню. Собираются люди каждый год в начале июня на праздник Константина и Елены, и на деревенской площади начинается нестинарство, хождение босыми ногами по горящим углям. Не все, разумеется, способны к этому, многие жестоко обжигали ступни… А те, кто могут, рассказывают, что идти по страшному кругу нужно быстро-быстро, мелкими шажками, будто лететь…

По горячим мыслям быстро-быстро, без боли, не пробежишь.

Крылов преодолел малый подъем на территории ботанического сада и заметил возле оранжереи знакомые-презнакомые сани, устланные белой арзамасской кошмой. Обрадовался: ну, наконец-то выздоровел «сибирский соловей», дорогой Василь Васильич, коль скоро прислал к теплицам свою знаменитую повозку!

Не сразу Крылов сошелся со своим новым начальством, экстраординарным профессором Василием Васильевичем Сапожниковым. Тому было много причин. И то, что он заступил на должность после Коржинского. И то, что прибыл из Москвы. Кроме того, Сапожников защитил в Казани докторскую диссертацию на тему «Белки и углеводы зеленых листьев как продукты ассимиляции», а перед этим в Москве подготовил в лаборатории Тимирязева магистерскую — «Образование углеводов в листьях и передвижение их по растению» — явный уклон в химию, что, по мнению Крылова, являлось отступлением от чистой ботаники.

И однако же все это было бы ничего, ежели бы не характер Сапожникова. Полная противоположность человеческих качеств, которые обычно нравились Крылову. Громогласный, подвижный, как магнитная стрелка на шпильке, нетерпеливый и малоусидчивый, хватающийся за несколько дел сразу, новый профессор увлекался театром, музыкой, живописью. Любил танцевать, петь. Обожал острые приключения. Не довольно ль для одного человека? Нет? Так вот же — он еще знал наизусть «Евгения Онегина», массу анекдотов и забавных историй, молниеносно сходился с людьми. Одним словом, он показался Крылову ненормально жизнерадостной личностью, совершенно не знакомой с дурным расположением духа. Ужель возможно постоянно пребывать в подобной беспечальности? Нет ли здесь позы, актерства, умелой маски?

Сапожников привез с собою много коллекций, наглядных пособий — почти все они были в неразобранном, хаотическом виде. Свалил на длинном препараторском столе в Гербарии и, торжествующе улыбаясь, развел руками:

— Вот мое приданое, Порфирий Никитич! Разберите, голубчик, а то мне недосуг.

Ему, видите ли, недосуг…

Крылов посмотрел на «приданое» воспаленными от недосыпания глазами, прикинул, во что ему обойдется подобная расклассификация, потом ответил, не скрывая усталости:

— Рад стараться, господин профессор.

Сапожников оглушительно захохотал, приняв его слова за остроумную шутку. Рад стараться… Как в армии! Обнял Крылова за плечи и, доверительно заглядывая в глаза, сказал с убеждением:

— Веселый вы человек, Порфирий Никитич! Мы с вами непременно сойдемся!

И укатил куда-то, будто на шариках.

Наступили будни.

С утра до вечера в университетских кабинетах и аудиториях звучал сильный баритон нового профессора ботаники. Его голос проникал отовсюду, сквозь стены и потолки. Казалось, будто человек вышел из долгой немоты и все никак не мог наговориться. А когда начались лекции, за Василием Васильевичем укрепилась слава «златоуста».

Он рушил всяческие традиции, сложившиеся до него. Во-первых, объявил на свои лекции всеобщий и свободный доступ. И к нему повалили медики, юристы, городские жители, не говоря уж о вольнослушателях и студентах всех курсов и групп.

Во-вторых, он превратил аудиторию в филиал оранжереи, сопровождая каждую лекцию обилием цветущих растений, отчего помещение выглядело всегда ярко и празднично и побуждало слушателей к повышенному вниманию.

В-третьих, он сам изготавливал, раскрашивал и затем демонстрировал во время лекций диапозитивы. Увлекательную и красочную новинку, весьма полезную в учебном процессе.

В-четвертых, он первый среди томских профессоров перестал удовлетворяться пределами губернского центра и принялся раскатывать по разным сибирским городам и даже деревням, где читал доступные самому широкому кругу людей лекции, за что приобрел звание «сибирского соловья».

Слава его с каждым днем увеличивалась, росла, подобно снежному кому, катящемуся с горы.

Крылов долго сопротивлялся напористому обаянию Василия Васильевича. Делал свое дело, от личных встреч уклонялся. Доконала же его вот эта самая обитая кошмой повозка.

Когда в первый раз Сапожников прислал сани к оранжерее за растениями, Крылов разгневался:

— Везти орхидеи по морозу?! Не дам!

Возчик уехал ни с чем.

Через полтора часа на том же самом экипаже примчался Сапожников. Бодро вкатился в оранжерею, разыскал Крылова в «тропиках».

— Правильно, Порфирий Никитич, одобряю. Молодцом, что не дал орхидеи! Ишь чего болвашка-профессор удумал: голые санки пригнал! — без предисловной речи принялся он костерить самого себя. — А еще ботаник! А еще физиологией растений занимался!