Зародыши шелкопряда в анатомке продремали лишние три недели — и этого времени как раз хватило, чтобы развернулись первые листочки тутовника. Крылов перенес яйца шелкопряда в самое теплое и солнечное место в оранжерейке и принялся оживлять их.

Дело это оказалось непростое. Долгое время в парилке — так он назвал ящик, над которым и день и ночь горела мощная керосино-калильная лампа, нагоняя необходимую плюс двадцать пять градусов температуру, — не было признаков жизни. Крылов совсем было отчаялся, посчитав и эти яйца невсхожими, и хотел было уж выключить искусственный обогрев… Да заглянул однажды — и ахнул: на дне парилки копошилась живая беловатая масса. Это и были долгожданные червячки.

Он бережно перенес их на кормовую этажерку и разложил молодые тутовые листья. Ах как он обрадовался, когда увидел, что крохотные гусенички принялись погрызать их!

С того дня Крылов много времени проводил в червоводне, ухаживая и наблюдая за ее обитателями, которые быстро и дружно развивались и через месяц достигли шести сантиметров в длину. Он любовался их толстыми мясистыми брюшками с роговидными щупальцами на конце. Шелковичные черви ползали медленно, важно. Зеленый корм поглощали солидно, без суеты и спешки, но безостановочно. Немушка едва успевал подкладывать им свежие ветви.

Полюбоваться на гималайскую диковину заходили многие: Салищев, химик Залесский, фармаколог Леман, Степан Кирович Кузнецов, Петр Иванович Макушин, зоологи Кащенко и Иоганзен, геолог Зайцев, физик Капустин, хранители музеев, работники университетских служб, прозектор Чугунов, экзекутор Ржеусский и даже настоятель университетской церкви профессор богословия Дмитрий Никанорович Беликов, — словом, многие. Кроме Василия Марковича Флоринского.

Крылов охотно показывал свое хозяйство и рассказывал о знаменитом bombyx mori, за вывоз которого за пределы Китая в древние времена отрубали голову, о том, что одомашненный человеком за долгие тысячелетия, он прекратил свое существование в диком виде, а ее бабочка, неуклюжее волосистое существо с белыми крыльями, навсегда разучилась летать.

Послушав его, Дмитрий Никанорович Беликов низким басовитым голосом, рассчитанным на резонанс церковных куполов, прогудел:

— Червь есмь первый на земле пахарь. Что касаемо этой заморской твари, то самому господу Богу угодно было превратить ее в то, что мы лицезреем ныне.

— Человеку угодно было, Дмитрий Никанорович, че-ло-ве-ку! — насмешливо поддел богослова Салищев. — А теперь нашему уважаемому Порфирию Никитичу стало угодно, чтобы бомбикс мори поселился в Сибири. И, кажется, это ему удалось!

Беликов не обижался на поддевки профессоров, нет-нет да и наскакивающих на него со своих матерьялистских позиций. Не зря он в совершенстве знал, кроме основного догматического и нравственного разделов своей науки, еще и обличительное богословие, которое изучало Платона, Плиния, Сократа, Гегеля, Дарвина, Ньютона и других гениальных еретиков. Где-то в глубине души он даже сочувствовал отдельным матерьялистским представлениям о природе, так как сам был человеком научного склада мышления, большим специалистом, известным в научном мире исследованиями по томскому расколу, истории монастырей, о первых русских крестьянах-насельниках Томского края.

— Заблуждаетесь, уважаемый Эраст Гаврилович, человеку всегда угодно лишь то, к чему его подвигнул господь. Талант и гениальность человека есть не что иное как проявление духовной силы, дарованной свыше… Кстати, отчего это вас, уважаемый Эраст Гаврилович, опять не было во время воскресного богослужения? И студентов ваших?

— На операции задержался, — повинился Салищев, безбоязненно глядя Дмитрию Никаноровичу прямо в глаза. — И студентов не отпустил. Нужны были.

— Грешно, Эраст Гаврилович, — попенял ему настоятель. — Добро бы студент, мальчишка безбородый, а то ведь солидный профессор, ученый — и так рассуждаете!

— Грешно, священноучитель, — согласился Салищев. — Да что поделаешь, безысходное создалось положеньице: либо человечка больного отпевать, либо воскресную службу пропускать…

— Ну, ну, — миролюбиво закончил разговор Беликов. — В следующий раз литургию сманкируете — донесу, — и, обращаясь к Крылову, добавил: — И про вас донесу, Порфирий Никитич, уж не обессудьте. Негоже сие: на червей тратить время, а для Бога скупиться…

Беликов окинул «матерьялистов» строгим взором и величественно удалился.

Переглянувшись, Крылов и Салищев дружно рассмеялись. Много лет строжится Дмитрий Никанорович, приучая томских профессоров к богопочтению, даже специальную книжицу завел, в которую вписывает фамилии тех, кто, подобно нерадивым гимназистам, сбегает с обедни или заутрени, — да ничего у него не получается. Уж разве что по распоряжению самого господина попечителя извещение-лист принесут и заставят в нем расписаться… Не боятся его томские ученые, хоть ты им что! Борода апостольская, а усок — дьявольский, все по-своему норовят…

А шелкопряды меж тем росли и росли. Четыре линьки миновали. Окукливаться начали. К этому моменту, очень важному для успешного завершения эксперимента, Крылов подготовился заранее: навтыкал повсюду на этажерке прутики. Гусеницы сначала не обращали на них никакого внимания, а потом в один прекрасный день, словно по команде, начали дружно переползать на эти прутики, устраиваться поудобнее. Устроились — и давай из себя шелковую нить гнать да ею обматываться. Коконы получались почему-то двух цветов — розового и голубоватого. Очень красивые.

Николай Феофанович Кащенко долго держал их на широкой ладони, разглядывал, словно не верил своим глазам, что действительно это сибирский шелк. Первый за всю историю Сибири.

— Поздравляю, Порфирий Никитич, — тихо и торжественно сказал он. — Вы провели блестящий научный опыт. Как скоро он принесет практические результаты? Не знаю… Сибирские промышленники не очень-то считаются с открытиями, которых достигают ученые.

Но в науке ваш опыт останется навсегда. В истории науки… Настоятельно советую: подготовьте результаты своей работы. А я как ректор помогу в меру своих далеко не безграничных сил побыстрее их опубликовать.

— Благодарю душевно, Николай Феофанович, — в некотором замешательстве ответил Крылов; ему было приятно и в то же время неловко слышать такую высокую оценку своего труда, в котором, он искренне полагал, не было ничего особенного. — Разумеется, я подготовлю материалы, но, право же…

— Никаких «право», — прервал его Кащенко. — Знаем мы вашу скромность! Я бы назвал ее патологической, ежели бы не боялся вас обидеть. Вы настоящий ученый, Порфирий Никитич, большой и опытный естествоиспытатель. — Николай Феофанович даже рассердился и, как всегда в таких случаях, непроизвольно перешел на украинский. — Чоловик з одним оком заспорив з двумяглазым: я лучче бачу! Ти в мене бачишь одно око, а я в тебе — двийко! Нэ спорь!

Крылов больше не спорил. Засел за работу и написал книгу «Опыты разведения шелковичного червя в Томске».

Вот она. В макушинской типо-литографии оттиснута.

Крылов долго сидел над письмом к Николаю Мартьянову. Сказать хотелось многое. Да не примет ли друг это за хвастовство? Вот, дескать, в какую научную гору двинулся Порфирий, шелководов-китайцев за кушак сибирского армяка заткнуть решил, где уж нам, в Минусинске, без университетов… В прошлом письме он так и написал: «Живем тускло, без университетов…»