К этой же идее он вернулся и в 1523 году: «Все монастыри, все кафедральные соборы, все непотребства того же рода, именуемые храмами, в обязательном порядке должны подвергнуться разрушению и опустошению». В последующие годы он вновь и вновь возвращался к этой своей мечте, рассуждая о ней с такой страстью, что это не могло не походить на откровенный призыв к погрому: «Все монастыри должны быть разрушены до основания!» «Кафедры и монастыри надо разнести на щепки, а щепки втоптать в землю». «Если б мне удалось собрать всех францисканцев в одном доме, я с радостью поджег бы этот дом...» Но вот пожелание оборачивается приказом: «В огонь их всех!» За что же с ними так? «Они недостойны звания человека, они куда хуже свиней».

Его кровавая ненависть распространялась на все духовенство без исключения. Ясное дело, если каждый христианин сам себе священник, то для чего нужны священники? Эти наглые узурпаторы? В 1520 году, обращаясь к виттен-бергским студентам-богословам, он еще держался в рамках теологии: «Вам никогда не спасти свою душу, если вы всем сердцем не отвратитесь от царства папизма. Царство папы во всем противно Царствию Христову и всей христианской жизни... Всякий, кто стремится получить священнический сан от этой Церкви, обречен на гибель — в этом или в загробном мире».

После 1521 года его наступательный пафос обретает новые формы. «Лучше всего, — пишет он, — перестать именовать этих людишек священниками, а просто назвать их бо-соголовыми и выгнать вон из страны как бесполезное отребье. Зачем нам эти постриженные, которые не являются священниками ни телом, ни духом? Чужие рты, пожирающие наш хлеб, вот кто они! Для чего нужны они нам, если мы сами священники и телом, и духом, и чем угодно! Так чего же мы ждем? Гнать их взашей, этих распутников!» Итак, к аргументам богословского характера теперь добавились аргументы националистической направленности. Все, кто носит духовный сан, паразиты и иностранцы, значит, долой их из Германии! Примерно в это же время он отзывался о представителях духовенства как о «людях, ведущих нечестивую жизнь, жиреющих за чужой счет, мечтающих о праздном существовании в роскоши и богатстве».

В своем стремлении поднять народ против духовенства он дошел и до высмеивания церковной одежды, одновременно давая понять, что кроме чисто внешних отличий от остальной массы населения в лицах духовного звания нет ничего особенного. Уставная одежда не освящается таинством, значит, внушал Лютер обывателю, напяливая на себя рясу и выбривая себе голову, церковники уподобляются паяцам, шутам гороховым. «Чем же могут они доказать нам свое священство? Тонзурой, помазанием да сутаной! Да разве трудно выбрить свинью или обтесать бесчувственное полено, а потом помазать его маслом и сверху нацепить клобук?» Приблизительно в том же духе выдержаны и дальнейшие его выступления, вот только вместо свиньи теперь фигурирует осел (эти два образа духовенства у него взаимозаменяемы). «А вот я напялю клобук на осла, препояшу ему брюхо веревкой, выбрею ему тонзуру, да и запру его в келью! И есть ему не дам, вот пусть и служит праздничную службу!»

За несколько недель до возвращения в Виттенберг он набросал для своих последователей такую программу реформ: «Мы должны устно и письменно разъяснять народу все коварство и лживость папы и папистов... Отговаривай каждого, кто решился стать священником, монахом или монахиней, от этого шага! Тех, кто уже принял сан, подбивай от него отречься! Дай нам еще два года, и ты увидишь, куда подеваются папа, кардиналы, епископы, священники, монахи, колокола, колокольни, месса, бдения, рясы, клобуки, тонзуры, уставы и правила... Все это исчезнет, как тень в ясный день». Лютер неоднократно заявлял, что он никогда не призывал к прямому уничтожению духовенства. Если он и позволял себе жестокость, настаивал он, то лишь словесную; если говорил о мече, то имел в виду меч Слова, а на самом деле всегда оставался глубоко мирным человеком. Как же расценивать приведенные выше тексты?

И ведь это еще не самые поджигательские из его выступлений, потому что нередко под видом пророческих предостережений он открыто призывал народ к топору: «Следует помнить, что восстание неизбежно. Если они, все эти кюре, монахи, епископы и прочие церковники не исправятся, то их наверняка ждет изгнание и гибель. Простой человек, возмущенный посягательствами на свое имущество, свое тело и свою душу, бесконечно подвергаемый угнетению, которое вершится с редким вероломством, более не может и не хочет терпеть подобных безобразий. И кто откажет ему в праве, когда, защищаясь, он возьмет в руки дубину или цеп?»

Что ж, крестьянам он вполне доходчиво объяснил, что любой их бунт будет не просто законным, но и богоугодным делом. Гораздо позже, на склоне дней, автор этих строк подтвердит свою однозначную приверженность решительным мерам, требуя «покончить с церковной сволочью» и «устлать землю их трупами».

В борьбе за это священное дело, лозунг которого — раздавим гадину! — был сформулирован лишь два века спустя, доктор Лютер довел свой полемический талант до совершенства. Еще в 1520 году он начал писать многочисленные листовки, на страничку или чуть больше, которые затем расходились по всем немецким землям, проникали в каждое сословие, не только призывая население к подрывной деятельности, но и придавая ей богословское оправдание. По возвращении в Виттенберг, где в его распоряжении имелось сразу несколько преданных ему издателей, он сочинил целую кучу таких листовок, написанных на народном диалекте. Эти листовки, зачастую иллюстрированные гравюрами, имели самое широкое хождение, а их содержание полностью соответствовало целям разжигания воинственного настроя и вкусам публики, к которой они обращались. В качестве стилистических приемов автор использовал оскорбления и обвинения, повторы и смешные сравнения, пошлые шутки и похабные выражения, служившие для передачи богатейшей гаммы чувств, в которую входили презрение и брезгливость, возмущение и гнев, а также смиренная кротость автора, владеющего истиной. Объект нападок не менялся — папа, епископы, монахи, священники и князья, поддерживающие католицизм.

Эти послания, написанные как самим Лютером, так и его друзьями, придавали слову Реформатора, которое успело стать Божьим Словом, неоспоримый авторитет. Он выступал как Святой, как Божий посланец, как Пророк, как второй апостол Павел, как новый Илия, как Ангел Бога Живого, как Мудрейший Учитель, превзошедший всех Отцов Церкви, как Толкователь Божьего Завета. Начиная с 1520 года его изображали на портретах с сияющим нимбом над головой, с парящим над ним голубем — символом Святого Духа. Меланхтон, смешав в кучу мифологический язык с христианским, назвал его как-то «нашим Гераклом, исполненным Божественного Духа».

Порой он облекал свои обличительные речи в форму диалога, причем представителю духовенства отводилась в них роль невежественного и тщеславного болвана. В стремлении принизить значение и сущность литургии, он сочинял сатирические стихи, которые легко ложились на музыку гимнов, — тех самых гимнов, что он сам когда-то пел в церковном хоре,, славя Господа. Так, вместо гимна

теперь распевали: