отдал распоряжение немедленно привести в исполнение уже подписанный ордер на новый арест моей жены. И следующей ночью он вызвал меня к себе, когда в соседней комнате горько рыдала женщина, в голосе которой мое расстроенное уже воображение заставляло узнать голос моей жены, тем более, что следователь подтвердил факт ее ареста.

Я близорук и не могу обходиться без очков. Тем не менее, очки у меня были отобраны, хотя позднее, когда я дал показания, я носил их совершенно беспрепятственно»[402].

Подследственного лишили права пользоваться книгами, прогулками, хотя позднее, когда он дал показания, ему разрешалось получать сколько угодно книг, ежедневно передавались газеты, были предоставлены прогулки.

Все допросы в ЭКУ, длившиеся месяц, происходили по ночам, за некоторыми исключениями, почти каждую ночь напролет. Днем в камере тюремный надзор запрещал спать, хотя это не запрещено было тюремными правилами. Позднее, когда Кондратьев дал показания, никто не запрещал ему спать когда угодно и сколько угодно.

Крайнее нервное потрясение усиливалось тяжелыми ночными допросами, постоянными угрозами смерти и сопровождалось явным физиологическим недостатком сил, в корне деморализовавшим его психику. Он потерял способность нормально воспринимать явления и реагировать на них. Им овладело беспредельное чувство отчаяния, безысходности, сменявшееся постепенно состоянием апатии.

Счастливцев смеялся над Кондратьевым, с удовлетворением констатируя, что тот начинает физически быстро сдавать. «В это время он подчеркивал безнадежность моего положения, угрожая, как он выражался, «забить меня народом» т. е. показаниями других лиц против меня. И действительно, по заявлению следователя, день за днем вскрывались все новые и новые вредительские организации, в которых я неизменно участвовал. Коротков на Украине, которого я в жизни видел всего один раз, будто бы, показал, что я был одним из руководителей украинской организации вредителей в с. х. Макаров, будто бы, показал, что когда в 1924 г. он вернулся из-за границы, то застал в НКЗ уже сложившуюся вредительскую организацию, в которую входил и я»[403].

Сломленный физически и душевно деморализованный, угнетаемый почти исключительно одной мыслью о судьбе семьи и ребенка, Кондратьев был готов на любые признания, лишь бы выйти из состояния кошмара, найти какой-либо покой и забыться. «И шаг за шагом, в неопределенной форме, следуя за требованиями следователя, я начал признавать свое общее участие в самых различных к. р. организациях, о существовании которых никогда ничего не слыхал, и определенного ничего сказать не мог, и в к. р. организации МОСХ, и в к. р. организации при НКЗ при НКФ и т. д. Не будучи уже готов признать, что я к. р. и вдохновлял все эти организации, я все же даже тогда, в значительной мере уже чисто инстинктивно, останавливался в своих признаниях, когда ставился открытый вопрос о вредительстве»[404].

Приблизительно 16–17 июля Кондратьев был вызван к Гаю, тот, перейдя от враждебного к мирному тону, сообщил, что временно задержал арест жены, и предложил на основе всех предшествующих разговоров еще раз попытаться написать чистосердечное показание. Указал, что на этот раз обязательно обеспечит личное объяснение с Ягодой и даст свидание с женой. Свидание с женой было дано 19 июля. К этому времени им были написаны сводные показания по плану, данному следователем. Однако они вновь не удовлетворили Гая, и ночью 19-го он снова перешел к угрозам.

Затем его дело перешло в Секретный отдел (СО) к Я.С. Агранову. Тот ограничился предупредительной речью. Заявил, что ждет раскаяния, что его не удовлетворяют показания, данные в Экономическом управлении, и что он дает сутки на размышление и завтра вызовет для первого допроса. В том состоянии, в каком Кондратьев пришел в СО из ЭКУ, он уже просто не имел сил сопротивляться. На другой день Агранов, хотя и вызвал его, но допрашивать не стал еще несколько дней. Эти дни окончательно решили вопрос о дальнейшем его поведении на допросах.

Еще накануне первого вызова Агранов перевел его из одиночного заключения в камеру, где был человек, который назвал себя летчиком А.Н. Гумилевым. Из его рассказов вытекало, что сопротивление следствию бессмысленно. Чем больше сопротивляешься следствию, тем хуже отношение к обвиняемому, тем больше преступлений придется приписать себе впоследствии. И чем скорее человек «разоружается», тем лучше к нему отношение, тем легче его участь.

Потрясения в ЭКУ физически и психически подорвали у Кондратьева способность противостоять нажиму следствия и отстаивать свою невиновность. Предупреждение Агранова показывало, что противостоять обвинению можно только в процессе борьбы. Рассказы Гумилева свидетельствовали, что исход такой борьбы предрешен. Все это заставило окончательно, избегая всякого раздражения следствия, уступить ему, вверить свою судьбу в его руки, положиться на его волю.

«27 июня на допросе у Я.С. Агранова я без всякого сопротивления подписал протокол, написанный рукой следователя, и тем признал свою принадлежность к партии, которую следователь назвал Трудовой Крестьянской партией, которая по его формулировке, была неоформленной и зародилась в самом конце 1926 г. – в начале 1927 г. Я.С. Агранов не встретил с моей стороны никакого сопротивления, потому что я был уже не в силах сопротивляться и абсолютно не верил в возможность что-либо доказать. Он не встретил сопротивления как потому, что я пришел к нему из ЭКУ, так и потому, что, поместив меня с Гумилевым, он убил мои последние силы сопротивляемости»[405].

И так шаг за шагом под руководством следствия из неоформленной партии «Трудовая Крестьянская партия» превратилась в мощную организацию, со своим ЦК, с областными комитетами, с директивами, тактикой, блоками, связями и т. д.

Член Коллегии Наркомфина СССР Л.Н. Юровский был арестован 26 июля 1930 г. Он так объясняет свои признания в никогда не совершенных преступлениях: «На первом допросе (в тогдашнем 7 отд. ЭКУ) в ночь с 28 на 29 июля 1930 г. я дал запротоколированное тогда же показание, соответствовавшее действительности. Я сообщил тогда, что не принадлежу ни к какой контрреволюционной партии, что я целиком и полностью солидарен с генеральной линией ВКП(б), и именно ею руководствовался в своей работе»[406].

Через пять дней после ареста он был переведен в распоряжение Секретного отдела и вызван на допрос к Я.С. Агранову. «Тов. Агранов заявил мне, что он говорит со мной в качестве того представителя советской власти, от которого зависит моя судьба, ибо он будет докладывать мое дело Коллегии ОГПУ, т. е. органу, которого я сам не увижу. Он указал, что рекомендует мне не сопротивляться и не вступать в борьбу, т. к. в такой борьбе я могу только погибнуть; что ко мне предъявляется определенное политическое требование «разоружиться», т. е. признать свою принадлежность к контрреволюционной организации. Обо мне дали уже соответствующие показания Н.Д. Кондратьев, А.В.