Чаянов и Н.П. Макаров и с моей стороны было бы бессмысленно запираться. С лицами, против которых следственные власти собрали достаточно показаний, но которые упорствуют в непризнании своей вины, ОГПУ может поступить и поступает одним определенным образом: оно приговаривает их к высшей мере наказания. Наоборот, показания разоружившегося врага совершенно не интересует ОГПУ как орган политический, а не судебный. Моя судьба таким образом в моих собственных руках»[407].

Л.Н. Юровский продолжал отрицать свою виновность. Через день или два он был переведен в камеру № 35 Внутренней тюрьмы, в которой находился А.Н. Гумилев, выполнявший, как выяснилось впоследствии, поручения Секретного отдела. Пребывание в одной камере с ним оказало огромное влияние на Юровского, такое же, как и на Кондратьева. Влияние Гумилева было направлено к тому, чтобы нарисовать картину обращения с арестованными, отказывающимися дать требуемые показания, в самых мрачных красках и убедить в неизбежности признания своей несуществующей вины. Он рассказал, что вместе с ним в камере находился инженер, содержавшийся ранее с Н.Д. Кондратьевым (в действительности Гумилев сам сидел вместе с Кондратьевым до того дня, когда его посадили к Юровскому). От этого инженера ему якобы было известно, что Кондратьев, Макаров, Чаянов и другие лица признали свою принадлежность к контрреволюционной крестьянской партии. Показали, что и Л.Н. Юровский участвовал в ней. Они это сделали, чтобы спасти себе жизнь. «Именно это сообщение и произвело на меня потрясающее впечатление. Оно подорвало во мне веру в возможность выяснить истину. Совпадая со словами т. Агранова, т. е. не возбуждая сомнений, это сообщение делало правдоподобными и другие рассказы Гумилева. Но, главное, оно доказывало мне, что в процессе следствия заключенные дают показания, ничего общего с действительностью не имеющие. Макарова и Чаянова я видел в течение последних лет всего несколько раз и притом случайно. Ни в каких отношениях я не был близок с ними и не имел даже отчетливого представления об их взглядах и убеждениях. Между тем оказывалось, что после ареста я зачислен ими в какую-то организацию. С Кондратьевым я был в приятельских отношениях, но ни о какой партии или политической группе с ним никогда не разговаривал. Я могу сделать один только вывод. Обстановка, очевидно, действительно такова, что против меня могут быть даны самые фантастические показания»[408].

Юровский пришел к заключению, что необходимо уступить. Он поставил при этом лишь два условия: первое, что будет оказана помощь в составлении показаний; второе, что будет возвращен в ЭКУ. Эти условия были приняты. Первое было выполнено, второе было нарушено в середине октября 1930 г.

Показания Юровского в Секретном отделе совпадали по содержанию с теми, которые были получены от других обвиняемых. Его показания составлялись на основании тех сведений, которые он узнавал во время допросов. Он отмечал важнейшие из них на листке бумаги, а затем в камере эти записи облекались в соответствующую форму.

Юровский уже не оказывал сопротивления. Он противился лишь одному: не хотел признавать себя вредителем. К тому же Агранов и не настаивал на таком признании. Позже, после перехода в ЭКУ, он бросил всякое сопротивление и в этом вопросе.

В начале октября 1930 г. следствие, как сказал Агранов, приближалось к концу. Условились, что в ближайшие дни Юровский напишет декларацию о своем отношении к советской власти – это должно стать последней фазой следствия. Однако ночью 12 октября 1930 г. его вновь вызвали в Экономическое управление. «В ЭКУ обстановка тотчас изменилась к худшему. Мне было объявлено, что следствие в Секретном отделе раскрыло лишь ничего не стоящий идеологический вздор, что теперь его поведут по-иному и со мной не будут больше «церемониться». Для того, чтобы побудить меня давать новые показания, меня лишили сперва свиданий и переписки с женой, затем бумаги и чернил, которыми я пользовался в камере для своей работы. Пом. нач. ЭКУ Гай воздействовал на меня угрозами ареста моей жены, а ст. уполномоченный Н.Ф. Гарнич объяснял мне, что такая мера представляет собой следственный метод получения показаний. Зам. нач. ЭКУ т. Молочников указывал мне, что мне не забудут моего сопротивления, и что я подготовляю себе участь лиц, расстрелянных по делу пищевиков»[409].

Возобновились ночные допросы, от которых Юровский был избавлен в Секретном отделе. Они были особенно тягостны потому, что перед арестом он болел тяжелой болезнью и страдал от частых припадков головокружения. Эти припадки продолжались в тюрьме. Юровский подчинился и дал новые показания, что от него требовали. Дело доходило до того, что два протокола показаний были составлены в его отсутствие, ему было поручено переписать их, что мотивировалось экономией времени. «После 42 допросов я заявил, что чувствую себя физически и психически изнуренным и прошу поставить мне необходимые вопросы и закончить следствие. Дело в том, что мои показания признавались еще недостаточными. Наконец, 20 ноября днем я заявил допрашивавшему меня следователю (а меня допрашивали в ЭКУ в разной последовательности, порознь и совместно пять человек), что число припадков головокружения дошло у меня до шести в день. В ту же ночь я был вызван вторично, к нач. 7 отделен. ЭКУ т. М.О. Станиславскому и мне было объявлено, что следственным властям дела нет до моего состояния, раз я не даю требуемых показаний, что следствию мои припадки не мешают. К этому моменту я был уже настолько подавлен, что изъявил согласие удовлетворить все требования. После этого были составлены протоколы об интервенции, о меньшевиках, о промпартии, и блоке с ними, о повстанческих отрядах, о подготовке вооруженного восстания, о разрушении финансов и дезорганизации денежного обращения и т. д. и т. д.»[410].

После этого сотрудничества возобновились свидания и переписка с женой, возвратили письменные принадлежности, улучшили пищевой режим, оказали врачебную помощь. Организовали прогулки на автомобиле в Петровский парк и на Воробьевы горы, выдали по указанию ЭКУ двухмесячное жалованье.

А.В. Чаянов только через полтора месяца после своего ареста стал давать нужные следствию показания, первый его протокол допроса датируется 5 августа 1930 г. Естественно, все, что он говорил до этого, не документировалось, т. к. эти показания не устраивали следствие.

Как проходило следствие, отражает опубликованный документ с высказываниями аграновских сотрудников о методах работы: «…Агранов требовал от нас готовить схемы показаний заблаговременно и брать показания только по этим схемам»; «… Агранов инструктировал: на первом же допросе подследственному нужно объяснить, что его все равно расстреляют независимо от того, признается он или нет. Но если признается и напишет Ежову заявление об этом, то есть маленькая надежда, что ему оставят жизнь». Если же подследственный отказывался давать требуемые показания, следователь уверял, что