Меняется сам характер политического дискурса партий. Если в первые послевоенные десятилетия главным была защита республики, служение республике, во имя которой жертва имела смысл (во время оккупации, деколонизации, национальных кризисов), защита территории, то к 1970-м годам политика оказалась привязанной к экономическим и культурным требованиям. Это давление стало непреодолимым в момент, когда стала фактом экономическая стагнация и углубилась европейская интеграция, потребовавшая передачи части национального суверенитета. В 1980-е годы уходят в прошлое два глобальных видения мира – голлизм и коммунизм. Противостояние двух моделей сменяется более прозаичными опасениями риска роста безработицы, требованиями социальной трансформации во имя безопасности, противодействием авторитарным и ксенофобским тенденциям, инерцией средних классов, неспособностью избирателей выбрать между социал-демократией и экономическим либерализмом, безразличием к политике[627]. Вступление в партию или профсоюз потеряло свой традиционный смысл, хотя и осталось как элемент политической социализации. Иными словами, классическая политика, которая создавала во Франции цемент национального сообщества, перестала быть отражением «французских страстей», стала безразличной для большинства избирателей, принадлежащей «другому» миру, не являлась уже главным признаком идентификации.

На этом фоне возрастает значение «европейской ставки». В 1960-е годы европейская интеграция была просто дополнением восстановления, модернизации и международного величия страны. В 1970-1980-е годы ЕЭС все еще рассматривалось как продолжение национальной истории и средство преодоления исторических раздоров. Но с этого момента европейская политика приносит свои плоды. Французы теперь убеждены, что Европа поможет сохранить мир, повысит уровень жизни, образования, стимулирует конкурентоспособность предприятий, поможет в борьбе с безработицей и «исключением», улучшит государственную безопасность, социальную защиту. Но этот консенсус касается преимущественно «социальной Европы». 1990-годы показали, что политически Европа остается разделенной. Европеизация экономики и нравов оставила позади институты, историю, национальную идентичность[628].

После двойного поражения правых на президентских и парламентских выборах в мае-июне 1981 г. социальные демократы оказались в непростой ситуации. Их дальнейшие действия зависели от новой расстановки политических сил, от того, сумеет ли СФД, созданный для поддержки президента В. Жискар д’Эстена, пережить свое поражение и приспособиться к оппозиционной роли. В то же время победа левых, как быстро выяснилось, не несла никакой угрозы существующим институтам. Чередование 1981 г. не поставило под сомнение голлистскую систему: президент, избираемый всеобщим голосованием (таковым теперь был Ф. Миттеран), опирающийся на абсолютное большинство в парламенте (победа левых на парламентских выборах), назначивший премьер-министра, согласно собственному выбору (им стал П. Моруа)[629]. Однако для центристов такая констатация несла определенную опасность, в силу того, что с победой левых укрепилась биполярная логика режима. Можно согласиться с мнением политолога С. Сюра, что в 1981 г. «не существует больше ни парламентского, ни муниципального, ни департаментского центризма» в силу торжества биполярной логики. При этом «исчезновение центра как политического пространства никоим образом не ведет к исчезновению центристов и центризма»[630].

Внутри СФД ситуация и равновесие сил были нарушены. Один из главных полюсов федерации – республиканцы – толкали ее к союзу с голлистами. На этом фоне центристы, не отрицая необходимости такого союза, вновь заговорили о своей автономии, которая виделась не столько как разрыв с СФД, сколько как поиск новых политических компромиссов вокруг центра. «СФД находится в оппозиции. Но он также утверждает себя в качестве силы предложения для современной Франции. Центр не есть правая. Он является демократическим, социальным и европейским. Он защищает принципы свободной экономики, общества ответственности. Он борется с этатизмом. Он больше, чем социал-коммунизм, способен гарантировать уважение свобод, обретение занятости, социальный прогресс и сохранение уровня жизни»[631], – отмечал партийный орган социальных демократов. Социальные демократы стремились показать, что победа левых сил явилась не результатом влияния идей, предложенных французскому обществу социалистами или коммунистами, или популярностью их программ, а следствием просчетов бывшего большинства. Следствием такой оценки стал постепенный пересмотр организационных структур, обновления программных установок и идеологических ориентиров.

Социальные демократы приняли активное обсуждение политики социалистов, подвергая критике некоторые решения и формулируя собственные инициативы. Но их критика носила по ряду моментов весьма сдержанный характер в отличие от партнеров по оппозиции. Подвергались обструкции лишь самые спорные проекты правительства, например, проведения национализаций, ряд социальных реформ. Социальные демократы, как и другие партии оппозиции, указывали на риск, который представляет девальвация франка, способная вызвать рост бюджетного дефицита, кризис покупательной способности и ослабить позиции франка в европейской валютной системе. Ж. Барро считал, что рост обязательных отчислений представляет «серьезное посягательство на политику занятости», ведет к «охлаждению потребления» и спаду инвестирования, а значит, к сокращению найма на работу[632]. Но в отличие от официальной негативной реакции СФД социальные демократы позитивно отнеслись к решению Ф. Миттерана отменить смертную казнь. В итоге 369 депутатов (из которых 21 депутат СФД, в том числе Б. Стази, Ж. Барро, П. Меньери) голосовали за законопроект против 113 (из них 40 депутатов СФД)[633]. Однако если речь шла о концептуальном положении их программы, социальные демократы становились непримиримыми по отношению к своим оппонентам. Примером, могут служить дискуссии о судьбе частной школы и о проектах министра образования А. Савари. Причем политические аргументы тесно переплелись с религиозными убеждениями. «Если преподаватели частных школ прямо зависят от государства, как и их государственные коллеги, то, что логично для последних, не будет таковым для первых, которые имеют иной статус. К тому же, если главы учреждений будут назначаться государством, то мы перейдем от частной школы к государственной, а это невозможно»[634], – утверждал Ж. Барро.

Как и подавляющее большинство партий новой оппозиции, период с осени 1981 г. ЦСД посвятил внутреннему обновлению. Социальные демократы снова вспомнили об автономии центра, тем более что оппозиционный центризм был в очередной раз реальным фактом. В этот момент на поверхность всплыли все прежние ментальные страхи христианской демократии – боязнь чрезмерного усиления голлизма, присутствие коммунистов в правительстве и опасение ультралиберализма, к которому быстро эволюционировали республиканцы.

Осенью 1981 г. в рядах ЦСД обозначились три основных подхода: выход из СФД, утверждение своей оригинальности в рамках СФД и всей оппозиции, борьба с монополией республиканцев в рядах СФД. За каждым из подходов стояла группа лиц из числа руководителей и активистов партии. Жесткое противостояние развернулось на съезде ЦСД 29–31 мая 1982 г. в Версале, когда за пост председателя партии впервые конкурировали сразу три кандидата – П. Меньери, Ж. Барро и Б. Стази[635].

Б. Стази, «типичный центрист», представлявший левое крыло партии и пользовавшийся популярностью среди активистов, не исключал возможности сотрудничества с социалистами и выступал за сохранение центристской идентичности. В его подходе речь шла о возобновлении старых традиций реформаторского движения. «Мы