— Нет, конечно, не надо. Скажите только, подшиваться он не пробовал?

— Уговоришь его! Сразу буйным становится. Ещё год-два, и потеряем человека. Я на вас рассчитываю.

— Да, да. Не специалист, но буду стараться.

— В том-то и дело, что здесь не нужен специалист. Нужен человек. Телефон будете записывать?

Шажков записал номера домашнего и мобильного телефонов Туманова, проводил Ларису Черепанову до парадной и задумчиво повернул к детской площадке напротив дома. Ему хотелось присесть и собраться с мыслями.

«Значит, сразу после события в парке Сёрега Туманов ушел в запой, спирт у него был уже тогда. Захочет ли он вообще со мной разговаривать?» — думал Валентин.

Вале приходилось несколько раз в жизни сталкиваться с запойными, и он их отличал от бытовых пьяниц. Запойные воспринимались как больные, нуждавшиеся в поддержке (в действенность медицинской помощи алкоголикам Шажков, честно говоря, не верил). Пьянство же, в отличие от запойного алкоголизма, Валентин считал следствием распущенности и горьких пьяниц не терпел, хотя иногда в душе жалел, тем более что среди тех из них, кто ещё не потерял человеческий облик, встречались порой удивительно светлые люди. Валентин и сам был грешен: не враг выпить и закусить, и, как каждому в нашей стране «умеренно выпивающему» мужчине, ему приходилось попадать на этой почве в неловкие, да чего греха таить, и в совсем неприятные ситуации, последствием которых всегда был жгучий стыд, ненависть к себе такому и желание всё изменить к лучшему. Стыд и восприятие слабости к спиртному как греха были для Валентина неким знаком, критерием выделения близкого ему по духу человека, волею судьбы оказавшегося жертвой зелёного змия.

Другой подход к оценке последствий собственного пьянства встречался иногда у иностранцев, многие из которых, несмотря на регалии и профессорские звания, любили, приезжая в Россию, «оторваться» на этой почве. И вот, накуролесив вечером в ресторане, утром человек приходит к русским коллегам, с трудом уладившим дело с метрдотелем, а то и с милицией, и, не пряча глаз, объясняет: «It’s not me. It’s vodka».

— А что ты думал, — говорил в этом случае Рома Охлобыстин, — он прав. Мы сами его накачали, сами и расхлёбываем. Он может, никогда столько не пил и никогда больше не выпьет.

Эти Ромины предположения были верны лишь отчасти, так как на следующей конференции всё обычно повторялось, и так, пока человека не переставали приглашать.

Рома был на кафедре главным теоретиком потребления спиртного, хоть сам употреблял весьма умеренно. Он различал «русско-советский» профиль употребления и «западный». Первый, по его мнению, неумолимо уходил в прошлое. Его суть заключалась в обязательной цикличности: напиться в компании или в кругу семьи, скажем, раз в месяц или раз в неделю (Шажков здесь добавил бы — а потом стыдиться и жалеть об этом), обнулить мозги и жить спокойно до следующего цикла и следующего «обнуления». Такой цикл обычно привязывался к государственным и семейным праздникам, к отпуску, к выходным. Высшая школа, как отмечал Рома, на уровне заведующих кафедрами, ведущей профессуры, деканов и проректоров выработала свой подход: пить много в праздники, умеренно — на многочисленных банкетах и по чуть-чуть каждый день. По мере автомобилизации профессорско-преподавательского состава возможность пить на банкетах и каждый день сократилась, но не исчерпалась полностью. По версии Охлобыстина (подтверждаемой врачами и заядлыми трезвенниками), «русско-советский» профиль потребления спиртного чреват тем, что трезвые периоды постепенно сокращались, потом исчезали вовсе, и человек незаметно превращался в пьяницу со всеми последствиями. Более того, однажды Валя и Рома, сидя на кафедре за очередным бокалом красного вина, вспоминали, кто в последние годы умер из их университетских коллег, и к собственному удивлению обнаружили, что раньше времени ушли всё в основном сильно выпивавшие, а трезвенники и полутрезвенники знай себе живут да здравствуют. Колоритные личности типа профессора Климова только подтверждали это случайно сформулированное правило.

«Западный» профиль заключался, по мнению Ромы, в ежедневном употреблении спиртного в относительно малых количествах: баночка пива после работы доступна теперь каждому студенту, а для среднего класса — и рюмка коньяку вечером у телевизора. Охлобыстин презирал этот «западный» подход — без души и без компании (Валя Шажков здесь с ним полностью соглашался), считал его бессмысленным с точки зрения удовольствия, преступным со стороны компаний-производителей, а главное — отупляющим и разобщающим потребителей и прежде всего молодёжь.

— Что я, не знаю? — возмущался Рома. — Банки пива уже через неделю становится мало, прибавляется вторая, а потом малохольные девицы уже с литровыми бочонками по улицам шляются!

— Ну, давай по последней, и пойдём, — согласительным тоном говорил ему Шажков, протягивая наполненный бокал.

— За всё хорошее, — соглашался Охлобыстин. Приятели чокались, выпивали и продолжали задушевную беседу о русском пьянстве.

«Вот ради таких моментов стоит жить», — мелькало в голове у Шажкова, когда он видел перед собой непривычно расслабленного, улыбчивого Рому Охлобыстина и ощущал терпкость красного вина на губах. У Ромы в глазах он читал то же самое…

Теперь, сидя на шаткой лавочке и раздумывая, как лучше поступить, Шажков в конце концов решил, что лучше не мудрствуя лукаво и не обдумывая, что сказать, просто позвонить Туманову и дальше действовать по ситуации. Валина симпатия к этому человеку за несколько прошедших драматических дней не ослабела, а после разговора с Ларисой Черепановой к ней добавились ещё острое сочувствие и чисто человеческий интерес.

Словом, набрал Валя Серёгин домашний номер, но ответом ему были лишь бесконечные длинные гудки. Потом набрал номер мобильного телефона, и через несколько секунд услышал в трубке незнакомый, как бы простуженный голос: «Да, говорите».

— Это Валя Шажков. Вы спасли девушку в парке, помните?

Валентин очень боялся, что на том конце повесят трубку, но не повесили, а голос с уже знакомой интонацией сказал:

— Помню, как забыть. Я знал, что ты позвонишь, ага? Как девчонка твоя?

— Нормально. Операция прошла хорошо, сейчас в больнице.

— Ну, слава богу, отлегло у меня от сердца. Ты далеко?

— Во дворе, — ответил Валя, застигнутый врасплох таким вопросом.

— Водки можешь принести? Я отдам деньги.

— Может, вместе сходим? — спросил Валентин.

— Куда я в таком виде. Меня все тут знают. Ну ладно, не можешь так не можешь.

— Погоди, — тоже перейдя на «ты», прервал его Шажков.

— Я куплю. Говори адрес, куда нести.

Туманов жил в однокомнатной квартире на пятом этаже хрущёвки напротив. Квартира была не запущенная, как можно было ожидать, а, напротив, весьма аккуратная, но обставленная и содержавшаяся в спартанском стиле. Не было ни фотографий в рамках, по которым можно представить прошлое хозяина, ни очаровательных мелочей типа мягких игрушек, сувениров — ничего такого. Несколько вещей указывали на профессию обитавшего в ней человека: стеклянный шкаф с медицинскими причиндалами, как в кабинете врача, и два чемодана с красными крестами, явно из арсенала скорой помощи. На пагубную приверженность хозяина указывали только несколько пустых бутылок под дверью в прихожей и общее ощущение неприбранности из-за белеющей мятыми простынями распахнутой постели в комнате, переполненного мусорного ведра и горки давно не мытой посуды в раковине на кухне.