Как только Шажков вышел за дверь, милиция со своим допросом и протоколом переместилась на периферию сознания, а её место заняла Лена. Валентин решил перед тем, как ехать к ней, позвонить и в шутливом тоне рассказать про вчерашнюю аварию, а также предупредить о том, что на его лице добавилось царапин. Он сам относился к происшедшему спокойно, и ему, как показалось, легко удалось убедить и Лену в незначительности события. Однако Валин вид вызвал в палате всеобщее сочувствие. А хохотушка справа, игриво поглядывая на Шажкова, высказалась в том смысле, что Валю надо бы оставить на ночь в палате, а то как бы на следующее утро его не привезли в инвалидной коляске. Валентин шутку оценил, подняв вверх большой палец, но соседки юмора не поддержали, и самая старшая в палате, к которой все обращались «тётя Тоня», продемонстрировала девчушке-хохотушке немаленький кулак.

Лена выглядела лучше, чем вчера: лицо порозовело, а волосы были аккуратно расчёсаны. Шажков сел у неё в ногах и стал рассказывать подробно (где с театральным драматизмом, а где с юмором) про все последние события. Её лицо ожило и по ходу рассказа демонстрировало гамму выражений: от детского испуга до робкой, как бы зарождающейся на лице и тут же улетающей куда-то улыбки. В смешные моменты Лена крепче сжимала тонкой кистью руку Шажкова и, поднимая голову, заглядывала ему в глаза.

Про себя она рассказывала неохотно. Шажков видел, что каждое слово отдавалось в ней внутренней болью, и не тревожил её расспросами. Про случившееся же в парке ни говорить, ни слышать Лена не могла. Если Шажков, хоть вскользь, касался этого, выражение её лица менялось, рот искривлялся в гримасе, она начинала заикаться, а глаза замыкались в себе. Валентин выводил Лену из этого состояния лёгким поглаживанием, улыбкой и терпеливым ожиданием, когда она тоже в ответ чуть заметно улыбнётся. В остальном же Ленина реакция была быстрой и предсказуемой, гораздо более быстрой, чем накануне. Лена самостоятельно пропита по палате и, воодушевившись, попросила Валю помочь ей помыться. Банный день назначили на завтра.

Из больницы Шажков поехал к себе на Васильевский. Оказавшись дома, он смог, наконец, немного расслабиться и начать приводить в порядок растрёпанные мысли и чувства. Головная боль прошла ещё в перевёрнутой машине, постепенно отпускала и тошнота.

Авария, случившаяся с ним вчера, подвела черту под событиями последних месяцев. А может быть — и под определённым периодом его жизни. Почему-то именно авария, а не происшествие в парке. Погрузив (без сентиментальной жалости) искалеченный автомобиль на эвакуатор и отдав быстрому худому шофёру техпаспорт, Шажков ощутил себя другим. Во-первых, ушло горькое чувство вины, мучившее его два последних дня. Оно не исчезло полностью, а влилось в другое, более сложное и новое для него чувство, в котором, как в странном коктейле, смешались любовь, ответственность, что-то ещё из категории долга, и над всем этим довлела потребность действовать. Именно действие казалось теперь Шажкову вершиной и мерилом всего. Не внутренняя гармония, не полнота чувственной и умственной жизни, не вера как душевное состояние, а конкретные действия, снимающие конкретные проблемы или помогающие конкретным людям.

Если бы за то, что мужчина не смог защитить женщину, сажали в тюрьму, первым своим действием в новой жизни Шажков протянул бы руки, чтобы на них надели наручники. Но за это не наказывают. Он и чувствовал себя ненаказанным — ронином, известным персонажем из японской традиции и истории. Ронин — самурай, не сумевший защитить своего хозяина, то есть не выполнивший своего единственного предназначения на этой земле. Выброшенный из общества, объект всеобщего и собственного презрения, ронин приобретал невиданную внутреннюю свободу и мог позволить себе много больше, чем другие. Свобода, впрочем, всегда имела свою цену, но в том-то и дело, что ронин был поставлен в положение, когда он готов был за неё платить. То, что Шажков ощущал сейчас, было очень похоже на эту отчаянную и вынужденную свободу ронина. И Валентин был готов за эту свободу заплатить. Дорого заплатить.

С пугающим его самого холодом Шажков ставил себе задачи.

Прежде всего — Лена.

Он видел, что Лена сейчас подранок, и подранком останется в ближайшие месяцы, если не годы. Потому что её душа не просто расстроена, как музыкальный инструмент, требующий настройщика. Она надломлена, и ей нужна не просто поддержка и защита, ей нужен костыль до тех пор, пока там, в неведомых глубинах женской души, всё не срастётся, не придёт снова в гармонию, а скорее всего, не создастся новая, неведомая ещё гармония. Таким костылем мог и должен был стать для неё Валентин.

Потом — «враги». Или их найдёт милиция, или он сам. А лучше делать это параллельно.

Была ещё и работа. Как всегда нежданно подоспевшую ежегодную международную конференцию Шажков скинул на Настю Колоненко, которая этой весной стала преподавателем и рвалась чем-нибудь себя проявить. Неожиданно активное участие в подготовке конференции принял и Рома Охлобыстин. Организовав этот дело, Валентин выступал теперь в роли консультанта. Очных занятий у него не было, а дипломников Валя консультировал по электронной почте. В общем, никого он своим лицом не шокировал, даже непосредственного начальника — профессора Климова. Тот позвонил Вале и без обиняков спросил:

— Что, фотография совсем плоха? На заседании кафедры сможешь присутствовать?

— Не стоит народ пугать, Арсений Ильич, — твёрдо ответил Шажков.

— К Окладниковой-то ходил? Навестить её можно? Маркова спрашивает, да и все интересуются.

— Она пока слаба, Арсений Ильич. Я сам с Марковой поговорю.

— Ну-ну. Давай, если что — звони, не стесняйся. Здесь чужих нет. Поможем чем сможем.

— Спасибо, Арсений Ильич.

Профессор Климов мог помочь только административным ресурсом — организовать перевод в другую клинику, найти врача. А этого сейчас не надо было. В остальном же он в таких ситуациях вёл себя как слон в посудной лавке — много и неуместно шутил, «строил глазки» (считая, что таким образом поддерживает больного) и в конце концов начинал красоваться, петушиться, оказывался в центре всеобщего внимания, только что на больничную койку сам не бросался. Потом в течение нескольких дней рассказывал коллегам, не всегда точно передавая детали. Через несколько месяцев эти рассказы превращались у него в анекдоты, которые он повторял на банкетах, не сообщая, впрочем, фамилий участников. Но все и так знали и шептали в уши новичкам: «Это он про декана Конторовича, когда тот с аденомой лежал». Надо отдать должное: навещая больных, равно как и участвуя в праздничных мероприятиях, Климов табель о рангах не соблюдал. Мог каждый день навещать в больнице своего аспиранта и забыть (или не захотеть) навестить декана. Такое легкомыслие прощали не все, но вынуждены были считаться с его неофициальным статусом «одного из основоположников питерской школы современной политологии».

Милиция побеспокоила Шажкова вторично в восемь часов утра на следующий день. Валентин ещё лежал в постели, когда загудел мобильный телефон, и очередной незнакомый голос, представившийся на этот раз капитаном Заварзиным, без обиняков объявил: к Вале домой выехал оперативник, чтобы показать фотографии предполагаемых преступников. У Валентина спросонья застучало сердце, но он быстро взял себя в руки и, сам даже не поняв как, уговорил капитана на том конце отменить милицейский визит, обязавшись самому явиться в отделение в течение двух часов.