Я дошла до церкви, в растерянности постояла за забором. Потом все-таки зашла. Платка у меня нет, можно, конечно, представить, что тонкая вязаная шапка с помпоном – это как русский народный головной убор… Помпон только один, вместо положенных двух шариков – на ушах… Папино свойство шутить по поводу и без, в любой ситуации иногда изводит меня саму. Но я не успеваю остановить свои мысли. Я – не успеваю – остановить – свои мысли. Как это может быть? Я – это я, а мысли мои сами по себе, что ли? Никто этого не знает. В церковном дворе размышлять по этому поводу вообще странно.

Я все-таки зашла в церковь, во внутреннем помещении на входе висел один платок, как будто специально для меня.

Внутри церкви было какое-то движение. Много людей в черном, со скорбными лицами… Я поняла, что несколько минут назад закончилось отпевание. Я увидела гроб, заваленный цветами, чей-то восковой профиль… Женщина, еще не старая… Нет, нет, пожалуйста, только не это…

Вот тебе – и «платок для меня»! Я сдернула платок, повесила его обратно и побыстрее вышла из церкви. Не поможет мне сейчас церковь, наверное… Я не знаю, во что верить, верю слабо, не понимаю, не могу связать то, что проходила в школе по истории, биологии, по той же химии – и Бога. Может, не случайно я именно в этот момент зашла… Что это? Предупреждение? О чем меня предупреждают?

Я в растерянности постояла около церкви, думая, куда мне теперь идти. В школу? Еще не закончился седьмой урок… Ведь я так и не узнала, что задали. Нет, не пойду. Пусть они провалятся, эти уроки, вместе с Дылдой, которая все-таки меня «сделала». Назад в больницу? Попытаться пройти наверх, в отделение реанимации? И узнать, что означают странные и страшные слова «стабильно тяжелое»? Нет.

Я побрела в сторону дома. Было холодно и пусто. Мысли бились о неприятное, неразрешимое, о то, чему ответа нет. Почему так вышло? Никто не знает. Зачем мама подняла чемодан? Мама добрая. Хорошо ли быть такой доброй? Не знаю. Наверно, нет. Случайная соседка где-то сейчас пьет чай с шоколадом и расставляет по полками вазы и стаканы, похожие на глыбы льда, а моя мама лежит в реанимации. Мы ездили к дяде с самыми лучшими намерениями – что из этого вышло, известно. Полная глупость. Разве что мама пообещала дяде выяснить, не отобрали ли у него квартиру, он дал ей разрешение на «управление его делами». Какие дела у дяди могут быть в стране, которую он столько лет ненавидит? Хотя… Не все же такие романтики и патриоты, как мы с моей мамой. Некоторые живут там, где удобно. Есть люди, умудряющиеся писать о русском, для русских, сидя далеко за границей, живя совсем другой жизнью. И о России зная по воспоминаниям, телевизору и рассказам приезжающих отсюда к ним, в другую жизнь.

Навстречу мне по безлюдной улице так же задумчиво, как и я, брел малыш, совершенно один. Он… курил и пинал ботинком снег, счищенный с дорожки в одну сторону. Когда он приблизился, я поняла, что это не малыш, а просто очень маленького роста мальчик лет двенадцати-тринадцати.

– Степа! – ахнула я.

Ахнула, потому что прошло несколько лет, а мальчик так и не вырос, а был это именно он, спутать невозможно. Он занимался у мамы русским, занимался и занимался, толку не было никакого, но он ходил и ходил. Последние полгода за него никто не платил, но Степа регулярно приходил к нам, мама, разумеется, занималась с ним. Это же моя мама! Не может же она отказать девятилетнему мальчику, который сам приходит заниматься. Я-то была уверена, что Степа ходит к нам обедать и заодно ужинать. Однажды мама стирала ему рубашку и носки, сушила на батарее, а Степа просидел у нас часов шесть – делал вид, что решает математику, ел, пил, тайком смотрел в телефоне мультфильмы, ловко подключившись к домашнему Интернету. Мне было его жалко, но, конечно, не так, как моей маме.

Я помню какую-то душераздирающую историю Степиной семьи, вероятно, она продолжается, если тринадцатилетний мальчик в учебное время, покуривая, мирно бредет по улице, никуда не торопясь.

– А, привет! – сказал Степа, и я обратила внимание, что у него нет половинки переднего зуба.

– Подрался? – спросила я.

Степа страшно удивился:

– Что, через шапку видать?

– Видать, – засмеялась я. – Под шапкой еще что-то выдающееся есть?

Степа, вконец запутавшись, быстро докурил сигарету и привычным движением отщелкнул окурок.

– Не спросил – будешь? – посмотрел он на меня совсем еще детскими глазами. – А то у меня больше нет, угостить не могу.

От наглости мальчишки я, привычная к номерам своих одноклассников, слегка оторопела. Подумала, может, что-то не то поняла.

– Ты мне сигарету хотел дать докурить, что ли?

– Ну да… – солидно ответил Степа, изо всех сил стараясь говорить как можно ниже. – Я своей всегда оставляю…

Я слегка ударила его по плечу – по затылку не решилась, раз у него под шапкой разбитая голова, как я поняла.

– С кем живешь сейчас? – спросила я, помня, что Степины родители развелись еще тогда, когда он ходил к маме учить русский и обедать, оба завели другие семьи, в каждой семье стали быстро рождаться дети, и Степа стал не нужен вообще никому. Он жил то с матерью, то с отцом, кто-то из них даже платил за дополнительные по русскому, потому что у Степы была дислексия – он говорил более-менее прилично, а писать не мог никак. Не мог написать слово, не понимал, как выразить звучащее слово буквами.

– С Танькой, – горделиво ответил Степа.

– С какой Танькой? – не поняла я.

– Из восьмого «Г».

– Ну ты вообще… – Я покачала головой. – Я говорю – с мамой или с папой живешь?

Степа, как будто не слыша меня, на вопрос ответил вопросом:

– Чё, Таньку не знаешь? Высокая чика такая…

Я вздохнула.

– Я поняла, Степа, что ты взрослый независимый мужчина. Тем не менее ты в какой семье сейчас живешь?

– Да пошла ты! – ответил мне Степа, пнул кучку грязноватого снега на обочине.

Я заметила, что у него неплохие, старые, но фирменные ботинки. И шапка не оборванная. Ну ладно. Значит, кто-то из родителей его одевает.

Степа послать-то меня послал, но не уходил. Я ушла сама. Я же не моя мама. У меня столько альтруизма нет.

Я пошла домой, потому что побоялась замерзнуть и заболеть. Мне все время было холодно, наверно, я все-таки утром, когда шла из больницы в одном свитере и мамином платке, сильно промерзла.

Дома я налила чай сразу в большой термос, как часто делает мама, взяла зеленую тетрадку – мамин дневник, забралась в кресло с ногами, завернулась в плед и стала читать. Робеспьер подобрался близко-близко ко мне, навалился боком и так сидел, нахохлившись и не оборачиваясь.

«Наш лагерь находится на изумительной поляне. Я не могла себе представить, что есть такие места на земле. Здесь тихо так, что слышно, как хлопает крыльями птица. Ее саму не видно – одна точка в небе, а крылья слышны. Но тихо только ночью и рано утром. Днем все ходят, смеются, поют. Люди здесь подобрались очень веселые. Особенно один…