– Я так понимаю, – сказал Корженецкий, – что хотели сляпать очередной пулемет, а получили черный ящик.

– В самую точку. Обычно, как мы все прекрасно знаем, случается наоборот. Черный ящик – вернее, серый лоскут ничтожной толщины. Который чутко отзывается на внешние воздействия, но всегда выдает ответную реакцию по непонятным правилам.

– Тебе не позавидуешь, – заметил Корж.

– Отчего же? Очень даже позавидуешь. Я занимаюсь чистой наукой. Не на острие познания, но, впрочем, и не на задворках. Я не бедствую. К тому же это невыносимо интересно, Паша!

– Ты поосторожнее там, со своими исследованиями. Вдруг этому твоему умбрику что-то не понравится, и он рванет, как чертова Царь-бомба!

– Да ну, фигня…

– Или поработит твой разум, потом перекинется на невинных мухосран, и мы все превратимся в зомби.

– Тогда уж в эффекторы, – усмехнулся Сайкин. – Потому что у зомби разума нет, порабощать нечего. Этакая биологическая «Скайнет». На самом деле ты близок к истине. Умбрик охотно вступает во взаимодействие с биологическими структурами, образуя нечто вроде дополнительного контура информационного метаболизма. Хотя сам термин «информационный метаболизм» сильно скомпрометирован ложными дисциплинами вроде, мать ее, соционики, здесь он удивительно уместен. При всех своих темных свойствах умбрик остается всего лишь материалом, вроде бесконечного множества неупорядоченных наночипов.

– «Наночип» – тоже термин с гнильцой, – хмыкнул Корженецкий.

– Не без того… Иными словами, на разум он никак не посягает. Ты шляпу носишь? Уж никак не больше, чем твоя шляпа претендует на твой мозг.

– Я бейсболку ношу, – задумчиво ввернул Корж.

– Кстати, феномен биофизического отклика умбрика обнаружили именно мы, – похвалился Сайкин. – За что нам выписали солидный бонус, и мы почти неделю питались одной текилой и ролл-сетами из «Фудзи-Шмудзи».

– А потом?

– Перешли на суп с котом, – сказал Сайкин. – Зафиксировать феномен и утилизовать его – разные вещи. К примеру, мой лаборант Лавашов носит на запястье браслет из умбрика в надежде, что резко поумнеет или хотя бы научится проходить сквозь стены… он постоянно теряет ключи от квартиры. Пока безрезультатно.

– Не на том, видать, месте носит, – высказал предположение Корженецкий.

– На лбу он тоже пробовал. Или ты что подразумеваешь? Возможно, площадь контакта должна быть больше. Мы над этим предположением сейчас работаем. Изготовить майку из умбрика…

– Угу, – сказал Корж. – Помнишь сказку про Царевну-лягушку?

– На лягушиную кожу не очень-то похоже. А еще меньше на шагреневую – мы ее пользуем, а она не убывает, вот недавно еще цельный рулон или, как это в старину говаривали, штуку прислали. Стандартный цвет умбрика – серый. Но у нас завалялся где-то лоскут синего… А как правильно – лягушиная или лягушачья?

– Лягу-у-ушечья, – сказал Корженецкий. – Да все варианты правильные. А чего мы рассиживаемся? Вип-посетители, я полагаю, уже укатили. Может быть, хочешь посмотреть, как у нас самые уважаемые пациенты устроены?

– Не стоит. Что я буду расстраиваться? Мне подобное благоденствие ни при каком раскладе не светит… Вот что, Паша. Не возражаешь, если я к тебе через пару дней еще загляну?

– С текилой? – ухмыльнулся доктор.

– С нею, родимой.

Когда они уже направлялись мимо циклопического дивана к выходу, Корженецкий задержался возле престарелой дамы, которую Сайкину отчего-то сразу захотелось называть «леди» или «мадам». Прямая спина, короткая седая с голубизной стрижка, безукоризненный профиль, фарфоровые кисти рук, сплетенные у подбородка словно бы в размышениях…

– Как вы себя чувствуете нынче, голубушка Ариадна Аристарховна? – спросил Корженецкий медовым голосом.

– Благодарю вас, голубчик, – звучным контральто отвечала та. – Хотя, не скрою, бывало и получше… Кто этот молодой человек с вами? Прежде не замечала его в вашем обществе.

– Это… м-мм… – начал было выстраивать периоды Корж, но Моисей разрешил его трудности.

– Сайкин Моисей Аронович, – отрекомендовался он, кивнув головой на юнкерский манер. – Естествоиспытатель, к вашим услугам… мадам.

Ариадна, народная артистка, бывшая боярыня Морозова из исторического киноэпоса, в молодости – Катерина из «Грозы», на склоне лет – Кабаниха оттуда же, в обеих ипостасях непревзойденная, а ныне заурядная обитательница «Калачовки», тем не менее искусство держать паузу нимало не утратила. Ее синие, не слишком потускневшие от возраста глаза без церемоний обследовали замершего навытяжку Сайкина не хуже рентгена, до позвоночного столба, а губы на протяжении всей паузы то сердито поджимались, то вновь расслаблялись, отражая скрытые умственные борения. Как будто Ариадна холодно размышляла, не приказать ли: «Пшел вон, холоп!», и лишь соображения формальных приличий удерживали ее от такого поступка.

Вместо этого она озарилась улыбкой королевы-матери и спросила:

– Вы, должно быть, мой сын?

Надежда, звучавшая в ее голосе, была убийственна.

Моисей почувствовал, что его накрыла другая волна, не слабее той, первой, у изголовья Капитана, и захлестнула с головой.

«Прочь, прочь отсюда! – подумал он в замешательстве. – Бежать, пока не разревелся, как девчонка!»

Но не убежал, а опустился на одно колено и припал губами к руке величественной старухи.

– Почел бы за высочайшую честь, – промолвил он, слегка задохнувшись. – Увы, не удостоен…

Доктор Корженецкий едва настиг его в дальнем захламленном тупике, куда Моисей, слегка помрачившийся умом, влетел в своем стремительном отступлении. Взял его под руку с той же бережностью, с какой недавно обихаживал Капитана, и повлек на свет, на свежий воздух. «Ничего, – приговаривал он на ходу. – Это пройдет… Она всех о том же спрашивает… Божьи одуванчики… Это всегда так по первости…»

* * *

На обратном пути, трясясь в автобусе, Моисей Сайкин пытался вернуть себе привычное расположение духа, которое подверглось столь неожиданным и, по совести говоря, разрушительным испытаниям. В голову постоянно лезло парадоксальное и маловразумительное высказывание его давнего научного руководителя, профессора Хачапуридзе: «Держитесь подальше от живых людей, Мойша, человеческое окружение убивает научную мысль…» В эти минуты оно казалось Моисею не таким уж и туманным, и даже напротив, наполнялось вдруг некими зловещими смыслами. Не осознав до конца всей его глубины, всю свою жизнь Моисей старался интуитивно следовать этому правилу в меру сил и возможностей. И должен был признать: такая искусственная изоляция от социума приносила свои плоды. В самом деле, что может быть полезного в беседах с каким-нибудь Онанькиным? Или охранником в будке, бритым под тыкву и вряд ли намного более смышленым, нежели означенный овощ… (Здесь Сайкин на короткое время озадачился, овощ ли тыква или же корнеплод, и ни к какому определенному выводу не пришел, в ботанике он никогда не преуспевал.) Его круг общения включал в себя лаборантов, изредка – поставщиков умбрика, коллег из лабораторий-партнеров, тех же грантодателей, к которым он вынужденно наезжал пару раз в году. Теперь вот еще и доктор Корженецкий… но этот контакт проходил по разделу окказиональных, из области благородного исследовательского бреда, внезапная манифестация базового ориентировочного инстинкта, в том смысле, что «а вдруг?», и обречен был, разумеется, скоро захиреть. Все эти Капитаны с Кактусами, Ариадны… то были избыточные, случайные контакты. Нежелательное соприкосновение с трансцендентностью угасания. Никакого не было резона пропускать этих людей за пограничные кордоны и оборонительные валы эмоциональной самоизоляции. В том, что такое в дальнейшем не повторится, никакой слабины более допущено не будет, Сайкин был абсолютно уверен. Хотя и должен был самому себе сознаться: глубоко внутри него, за всеми валами и кордонами, до сих прятался маленький еврейский мальчик из хорошей небогатой семьи, впечатлительный, чуткий на чужое горе и добрый, черти бы его драли с его добротой.