только что они были толпой молодежи в джинсах, майках и шлепанцах на босу ногу, а сейчас… музыканты, в черно-белой одежде, так прекрасно гармонирующей с полированными, но все равно тусклыми деревянными грифами, с блестящей медью. Взгляд его упал на арфистку Тамару, сидевшую в своем левом углу: на ней были невероятно заметные "бриллиантовые бусы", их было видно за километр: «Вот, дрянь, я же просил… » – и, однако, Тамаркины дурацкие бусы его странным образом уже не трогали. Наплевать. Сейчас он был одним целым со своим оркестром. Борис так боялся в такой момент увидеть чьи-нибудь злые, настороженные, обиженные глаза, но… нет: ребята смотрели на него внимательно, по-доброму, с полным доверием. Борис чуть заметно качнулся, вскинул руки, подался вперед… смычки коснулись грифов, губы мундштуков, Тамаркины руки легли на струны, и… все: только музыка имела для них всех значение, больше ничего.

Марина

Воскресенье, как и обычно, было пустым. Ну куда было идти? В театр? Но, она там была сейчас не нужна. Никто не звонил, никуда не приглашал, не навязывался в гости. Поскольку у Марины была теперь собственная квартира, ей бы хотелось, что бы кто-нибудь зашел. Легкая закуска, бутылка вина, чай с пирожными… все бы и от мяса не отказались, но… это уж… извините… увольте! Мясо она готовить отказывалась. Гостям следовало потерпеть. Друзья приходили к ней, просто так… потрепаться, но сегодня, похоже, ей придется скоротать этот воскресный вечер одной. «Как там папа? У него сегодня первый концерт…» – Марина была бы не против и сама поприсутствовать, но… что было об этом думать? Дорого, сложно и по-сути незачем. Дел особых не было: в квартире чисто, еду она купила, никто не звонит, на Фейсбуке и вКонтакте она сегодня "сидела" уже долго. Был еще Скайп, но… Марина знала, что разговор на уровне "событий" сейчас не получится, т.к. особых событий не происходило, а рассказывать о настроении не хотелось, его мало кто мог понять. К тому же, если откровенный разговор происходил, Марина часто не могла сдержаться, начинала плакать, и кто-то близкий видел ее плачущее лицо на экране, расстраивался, начинал утешать, говорил глупости, банальности, не попадал "в струю", раздражал, и Марина становилась грубой, о чем потом жалела. Легко им всем было судить! У друзей была семья, творчество, планы… Ну, не у всех конечно, были и мятущиеся личности: в творческом кризисе, в состоянии развода, запоя, душевной неустроенности… Но, это тоже было не про нее. Маринина жизнь была благополучной, просто одинокой. Иногда, увлеченная каким-нибудь проектом, она одинокой себя не считала, "горела" на работе, общалась с людьми, переживала за суть дела, волновалась, обо всем забывала, но потом… одиночество наваливалось с новой силой. В последнее время она все чаще задумывалась о своем возрасте. Скоро сорок, она смотрела на себя в зеркало: поблекла, потускнела, а получалось, что ничего в жизни не успела, и успеет ли… время поджимало.

Марина была своей жизнью неудовлетворена, сама замечала, что эта ее неудовлетворенность часто выливалась на окружающих неадекватной злобой и агрессией. Люди ее часто раздражали: мещанством, глупостью, необразованностью, узостью, неприятием ее собственных взглядов. Не желая себе в этом признаваться, она завидовала чужой нормальности: вот кто-то жил со своей семьей, воспитывал детей, спокойно ходил на работу, ездил в отпуск… Марина не могла понять, как так можно жить, она бы может и не смогла, но… им-то было хорошо, а ей – нет.

Несколько лет назад, когда она жила еще в Москве, мыкаясь с родителями в одной квартире, у нее появилась отдушина, сначала робкая, непонятная, а потом все более мощная, нужная, неотделимая от всего Марининого существа: христианство. Не просто так это с ней случилось, совсем не просто.

Еще в детстве Марина довольно четко понимала, что она – "половинка": мама – русская, а папа – еврей, и фамилию она носила еврейскую. Ну, так что… фамилия – фамилией, но она себя никем не ощущала. Папа и любимая бабушка – евреи, но в них не было ничего местечкового. С другой стороны в маминой семье с дедушкой-военным тоже не было ничего "русопятного". Они все были москвичами, разными, но… не в национальности там было дело. К тому же в бога у них никто не верил. Не то, чтобы в семье проповедовали атеизм, нет, просто родители занимались своим делом, а вовсе не духовными исканиями, про бога никто не говорил. Никогда.

Как-то раз Марина с классом попала в подмосковье, в Новый Иерусалим, и там все зашли в храм. Ребята сбились в кучу, замолчали, рассматривая иконостас. Что надо делать никто не знал, свечки ставить никому в голову не пришло. Они стали уже выходить, и тут Марина заметила, что две девочки, их подруги, обе способные пианистки, умные, тонкие, простые, прекрасно воспитанные, задержались, подошли близко к алтарю, и стали молиться. Девочки крестились, что-то шептали. Их никто не беспокоил, ребята с учительницей ждали у входа, безо всяких комментариев и шуточек. Даже самым хулиганистым и шпанистым парням шутить на эту тему показалось неуместным. Подруги вышли, повернулись лицом к церкви, поклонились и еще раз перекрестились. «Надо же… как это они не постеснялись так сделать? Быть не такими как все?» – удивлялась Марина. Она не осуждала, не одобряла, не восхищалась… просто ей такое поведение показалось немного диким.

Одна девочка, дед который был очень известным гуманитарием, философом, преподавателем МГУ, никогда и не скрывала своих религиозных взглядов. Нет, не афишировала, но… все знали, что она и вся ее семья очень верующие люди. Отец, тоже выпускник МГУ, преподавал в Духовной Академии. В семье соблюдались посты, праздники. На Пасху эта девочка не приходила в школу, и категорически отказалась вступать в пионеры, объяснив свой отказ невозможностью для нее "клясться", так как это грех. Ее никто не заставлял, семью уважали, и ее ранг среди московской гуманитарной интеллигенции был невероятно высок.

Марину тогда удивила другая подруга. Как убежденно Лиза шептала слова молитвы, как истово крестилась, отрешившись от их присутствия рядом. Семья ее тоже была "не просто так": папа – еврей, "чистый", по матери, потомок знаменитого журналиста, современника Чехова, того самого, который побывав на Сахалине, впервые написал о "Соньке, Золотой ручке"– каторжанке. Вторая Лизина бабушка была православной цыганкой, знаменитой актрисой театра Ромэн, а дедушка – одним из самых известных футболистов эпохи. Вот такая семья. Лиза, как и Марина, была – "половинка", но… , видимо, все для себя выбрала, стала православной, а может и всегда была. Мать