И сколько еще это будет продолжаться? Я и рад бы от них избавиться, но вышвырнуть гостей вон не решаюсь. Хвала всем остальным богам, мне хватило ума поместить эту парочку по ту сторону площади, но стоит ветру подуть с того конца, как меня чуть ли не сшибает с ног. Но еще день-другой, и вонища даже без ветра расползется повсюду. К тому же у некоторых моих придворных обнаружилась болезнь, с которой наши лекари, как они говорят, еще не сталкивались. По моему разумению, причина этой заразы в зловонии, исходящем от чужеземцев. Подозреваю, что Мотекусома прислал мне столько богатых подарков, чтобы уговорить меня держать их у себя, подальше от его чистого города. И скажу больше…

— Ты действительно подвергся тяжкому испытанию, господин Мать, — поспешно вставил я, чтобы избежать необходимости выслушивать нелицеприятные слова в адрес своего правителя. — И выдержал его с честью. Но теперь позволь мне предложить тебе кое-что, что, по моему разумению, может оказаться полезным. Во-первых, прежде чем меня официально представят этим существам, мне бы хотелось получить возможность послушать их речь. Но так, чтобы они этого не заметили.

— Нет ничего проще, — ворчливо ответил Ах Туталь. — Просто перейди двор и постой перед их окнами, там, где они не смогут видеть тебя. Днем гости совсем ничем не занимаются, знай себе только тараторят без умолку. Только предупреждаю тебя, зажми нос.

Извинившись за то, что ненадолго покидаю его, я снисходительно улыбнулся, ибо полагал, что в этом отношении, как и во всем прочем, что касалось досадивших ему чужеземцев, господин Мать допускает некоторое преувеличение. Но я ошибался. Стоило мне приблизиться к их логову, как зловонный дух чуть было не побудил меня изрыгнуть всю только что съеденную пищу. Я пошмыгал носом, чтобы прочистить его, зажал, как и советовал вождь, ноздри пальцами и прижался вплотную к стене здания. Внутри слышался гул голосов, и я подобрался поближе к дверному проему, чтобы различить отдельные слова. Конечно, ваше преосвященство, в то время, что я очень скоро уразумел, звуки испанского языка ничего для меня не значили. Тем не менее, осознавая значение момента, я внимал каждому слову и навсегда запомнил впервые услышанные звуки неведомой речи. Выразительной речи существа, которое вполне могло быть богом. Так вот, тот голос произнес:

— Не иначе, как сам Сатана завел нас в эту проклятую…

Аййа! Ну и напугали же вы меня, ваше преосвященство. Вы скачете с резвостью, просто удивительной для человека, давно перевалившего за возраст «никогда раньше». Откровенно говоря, я завидую ваше…

При всем моем уважении к вашему преосвященству я, к сожалению, не могу извиниться за столь не понравившиеся вам слова, ибо их произнес не я, а ваш соотечественник…

В тот день я просто запомнил их, как попугай, а ему, сеньор епископ, позволительно произнести подобные слова даже в вашем кафедральном соборе. Попугая нельзя ни в чем обвинить, ибо он не понимает смысла того, что говорит. Да и откуда бы, ведь, как известно, попугаи…

Хорошо, ваше преосвященство, я не стану распространяться на сей счет далее и воздержусь от точного воспроизведения слов, произнесенных другим чужеземцем. Ограничусь пересказом сути: испанец сказал, что соскучился по услугам одной честной кастильской шлюхи, у которой там, где положено, растут волосы.

Больше я ничего подслушать не смог, ибо от смрада у меня закружилась голова. Поэтому мне пришлось, жадно глотая по пути воздух, поспешить назад, в «тронный зал».

— Да, господин Мать, — сказал я вождю Ах Туталю, — насчет благоухания ты не преувеличил. Мне нужно будет встретиться с ними и попытаться поговорить, но лучше бы сделать это на открытом воздухе.

— Я могу распорядиться, чтобы в их еду подсыпали снотворного, — ответил вождь. — Тогда гостей смогут вытащить наружу, пока они спят.

— В этом нет надобности, — возразил я. — Моя стража вытащит их на улицу прямо сейчас.

— Неужели ты поднимешь руку на богов?

— Ну, если они поразят нас прямо на месте громом и молнией, мы по крайней мере поймем, что действительно имеем дело с богами.

Но никакой гром нас, конечно, не поразил. Хотя когда чужеземцев вытаскивали во двор, они орали и отбивались изо всех сил, но им, похоже, было при этом не так скверно, как моим несчастным, едва превозмогавшим тошноту стражникам. Когда же крепкие воины отпустили чужаков, эти двое не стали изрыгать проклятия, творить магические заклинания или угрожать нам еще каким-либо способом. Нет, они пали передо мной на колени и принялись что-то умоляюще лепетать, совершая при этом руками странные, повторяющиеся жесты. Конечно, теперь я знаю, что они, сложив, как полагается руки, читали на латыни христианские молитвы и судорожно осеняли себя крестным знамением. Кроме того, я достаточно скоро сообразил, что чужеземцы просто боялись выходить из помещения, перепугавшись при виде того, как ксайю из самых лучших побуждений распорядились телами двух их усопших товарищей. Но если их так напугали ксайю, люди мягкого нрава и вовсе не грозного вида, то какой же ужас должны были навести на них суровые, воинственные мешикатль, облаченные в боевые доспехи, в шлемах и с обсидиановым оружием.

Некоторое время я лишь пристально разглядывал чужестранцев сквозь свой зрительный кристалл, отчего они дрожали еще пуще. Хотя теперь я привык и спокойно воспринимаю непривлекательную внешность белых людей, но тогда это было для меня внове и пробудило любопытство, смешанное с отвращением. Известковая бледность их кожи и не могла вызывать никаких иных чувств, ибо в понимании жителей Сего Мира это цвет смерти и скорби. У нормальных людей, за исключением несчастных, больных тлакацтали, такой кожи просто не бывает. Хорошо еще, что у этих двоих оказались вполне человеческие карие глаза и черные или по крайней мере темные волосы, хотя волосы эти, что у нас встречается крайне редко, вились и вдобавок переходили в такую же густую поросль на щеках, верхней губе, подбородке и горле. Все остальное было скрыто под невероятным множеством всяческих одеяний. Теперь я, конечно, знаком с рубашками, камзолами, панталонами, перчатками, ботфортами и тому подобным, хотя по-прежнему нахожу все эти предметы одежды неудобными и сковывающими движения по сравнению с простым повседневным нарядом нашего народа, всего-то и состоящим что из набедренной повязки и накидки.

— Разденьте их! — приказал я своим воинам, которые выполнили этот приказ не без сердитого ворчания.

Два чужеземца заорали еще пуще, а уж отбивались они так, будто мы вознамерились живьем содрать с них кожу, хотя жаловаться следовало бы скорее нам, ибо под каждым слоем одежды открывался новый, вонявший еще сильнее. А когда с них стянули сапоги — ййа, аййа! — вот тут уж все присутствующие, включая и меня, отступили так поспешно и так далеко, что двое обнаженных, трясущихся от страха чужеземцев оказались в центре весьма широкого круга зрителей.

Ранее я уже пренебрежительно отзывался о грязи и запущенности обитателей пустыни чичимеков, но у тех, по крайней мере, грязь была результатом условий, в которых они жили. Как вы помните, я говорил, что кочевники все же мылись, причесывались и приводили себя в порядок, когда у них появлялась такая возможность. Дикари-чичимеки казались просто садовыми цветами по сравнению с этими белыми людьми, которые, как я понимаю, предпочитали грязь и боялись чистоты как признака слабости или изнеженности. Конечно, ваше высокопреосвященство, я говорю только о белых воинах — те все до единого, от простого солдата до генерал-капитана Кортеса, отличались этой особенностью. Привычки испанцев, прибывших позже и воспитанных лучше, таких как ваше преосвященство, известны мне меньше, хотя я приметил, что многие подобные господа частенько щедро используют духи и помады, чтобы, перебив дурные запахи ароматами, произвести впечатление людей чистоплотных.