Желтолицый монах Ананий, оторвавшись от работы, сокрушенно произнес:

– Прибыток будет, да только не у нас. У Даниила да еще у кой-кого будет прибыток. Рублем не промахнется, потому, видать, припас товарец. Спрос на них вон какой, а ведь ничегошеньки нет особого в его сотворениях.

– Чего плетешь? – отряхнувшись от дремоты, заговорил староста. – В Андреевых иконах многое наособицу. Поглядишь и запомнишь. Ты, Акакий, вовсе отяжелел завистью на старости лет. Не забывай, что и твои иконы ходко в люди шли, покеда зоркость в глазах твоих не ослабла. Данииловы, Долматовы и Андреевы образа любы людям.

– Тебе Андреевы глянутся, а мне нет. Краски в них памятнее, чем лики святителей. От этого иконности в них мало. Иконе надобно молиться, а не, молясь ей, созерцать ее лепость.

– Отец Даниил признает в Андрее сияние искры Божьей.

– Оттого и признает, что дружбу с ним крепит. Ему и от нее прибыток. Андрей продаст, и Даниил просунет. Имею свое суждение.

– Какое такое суждение?

– Суждение, что сотворения Андреевы неугодны Господу. И попомните, что ему в скорости на это укажут. Отходит он в помыслах от канонов иконописания. И хоть ереси в том отходе покеда не приметно, но заблуждение имеется, а от него божественная суровость в Андреевых сотворениях шибко ослабевает, а в этом вижу греховность.

Прислушиваясь к разговорам чернецов, парнишка прекратил чтение. Ананий, заметив его внимание к пересудам, сурово крикнул:

– Чти, Васютка!

– Пускай молчит. Только сон нагоняет, – посмеиваясь, сказал рыжебородый.

Но Ананий еще строже приказал:

– Чти! Четко и вразумительно.

Парнишка, шмыгая носом, начал читать.

– Ты, Акакий, видать, переспал, от того и стал купчишкой вместо изографа оборачиваться.

– Не понимаешь от чего? От обиды, прости Господи. Пишу святителей. Всю келью имя завесил, а спросу у мирян на них нету. В этом, Ананий, и твоя доля вины водится – мирян водишь по кельям, жильцы коих тебе по сердцу. Понятней скажу. Кто перед тобой спину гнуть не ленится.

– Еще что скажешь? – вскипел Ананий, поднимаясь с места.

– Отец Долмат тебе новую рясу подарил. А за что? Было такое содеяние? Было! Продал Долмат купцу две иконы с твоей помощью. Аль неправда?

– Помолчи!

– Не стану молчать. Берешь с чужого прибытка приварок.

– Молчи! – стукнув кулаком по столу, выкрикнул Ананий. Он готов был шагнуть к Акакию, но в этот момент жалобно скрипнувшая дверь, распахнувшись во всю ширь, пропустила в палату боярина. Ананий при виде его переломился в поклоне.

– Пошто и кому велишь молчать? – спросил вошедший, всматриваясь в сумрачность помещения.

– Мирской спор притушал.

Боярин, отыскав наконец взглядом в переднем углу икону, поморщившись, перекрестился и недовольно сказал:

– Смутно живете. Огонька перед образом нет.

– До завтрашнего утра его не будет. Положенное масло ране времени выгорело из-за длинного фитиля. Васютка проморгал, – объяснил рыжебородый, расправляя засученные рукава.

Боярин высок и тучен, потому дышит с сопением. На нем кафтан из парчи с зелено-красным переливом, синие сафьяновые сапоги с серебряными подковками на каблуках. Русая холеная борода гостя с сединками, а на конце ее волос с завитками. Взгляд у него с хитрым прищуром.

– Как погляжу, сотворения ваши на стенках неказисты. Видать, на солнышке долгонько висели, оттого краски и повыгорели.

– Дельные сотворения здеся не держим. Они у нас по кельям. Можем показать.

Боярин, не слушая рыжебородого, уставился на вспотевшее от напряжения лицо читавшего Васютки и отрывисто буркнул:

– Примолкни! Ни единого прочитанного слова не могу уразуметь.

Васютка продолжал читать.

– Примолкни! – уже более строго повторил боярин и, подойдя к парнишке, влепил ему щелчок в лоб.

Васютка замолчал, потирая лоб ладошкой.

– Уразумел, шельмец? Беседовать мешаешь. Косноязычен. Вот возьми. – Боярин достал из кармана медовый пряник, сунув его в руку Васютки.

Посапывая, боярин продолжил осмотр икон, но, заметив, что на него никто не обращает внимания, громко сказал:

– Значусь на Московской земле Афанасием Крапивиным. В обитель прибыл на богомолье. – Оглаживая бороду, спросил: – Который из вас именуется Андреем Рублевым?

– Нету его здеся, – ответил Акакий. – Должно быть, в келье.

– Зачем он понадобился тебе? – спросил рыжебородый.

– Надобен. Наслышан о нем от боярина Тимофея. Купил он у него иконы. А у меня к нему дело эдакое. – Боярин достал из сумы сверток, развернул бережно, и все увидели в его руке икону. – Поглядите на византийское сотворение.

Живописцы поспешно собрались возле посетителя, рассматривая икону.

– Молится ей моя матушка. А я возымел желание снять с нее список, но на больший размер. Желаю одарить сим образом сына нашего великого князя Василия Дмитриевича. А посему надумал сотворение образа доверить Андрею Рублеву.

Староста, возвратив икону боярину, категорично заявил:

– Просьбой о повторе с иконы Андрею не докучай.

– Пошто так? – удивился боярин.

– Не станет он с нее список сымать.

– Как не станет, ежели имею сие пожелание?

– Откажет тебе Андрей в просьбе. А ты обидишься. Не сотворяет Андрей повторения.

– Не посмеет отказаться. Отец Никон заверил меня, что лучше Рублева никто повтора с иконы не сотворит.

– Мое дело упредить, избавить тебя от обиды. Отдай излад иконы вон тому старцу, отцу Акакию. Выполнит дело, порадует, доведя тебя до слезы умиления.

– Никому из вас иконы не доверю. Разумеете?

– Слышим.

Гость, торопливо завернув икону, сунул в сумку, приказал сердито:

– Кажите путь к келье Рублева.

– Твоя воля. Только зря идешь навстречу с обидой.

– Ишь как зазнались, что от богатого заказа носы отворачивают, – уходя, бубнил под нос боярин.

В келье, в которой вместе с Даниилом Черным жил Андрей, тоже было сумрачно и также пахло рыбьим клеем, маслами, сухим деревом. Перед иконой пророка Даниила горела лампада, и пятно света на образе было радостным, как солнечный зайчик. Даниил золотил на новой иконе нимб вокруг лика Богородицы. Андрей чертил контур на иконе апостола Варфоломея, намереваясь одарить ею в день ангела игумена отца Сергия.

Даниил был старше Андрея на несколько лет. Он имел мягкий характер, старался быть немногословным, но мысли свои излагал четко и не оставлял возможностей для домыслов, а говорил тихо и неторопливо. Его ласковые глаза темнели, когда он был взволнован или разгневан. А когда он о чем-то глубоко задумывался, начинал по привычке дышать на руки, будто отогревая озябшие ладони.