Гогенбергов окружало прошлое, они соприкасались с ним почти ежедневно, а вот их детей уже мало волновало, что было до их появления на свет. Георг Гогенберг вспоминал, что как-то раз, прогуливаясь с отцом, испытал нечто вроде озарения. Он рассказал об этом только своей матери и много лет не делился больше ни с кем:

Мы часто прогуливались в садах дворца Бельведер, потому что они были ближе всего к нашей венской квартире. Отец порою шутил, что мы переместились всего на пятьсот метров: в нынешнюю квартиру из своего бывшего дома – Бельведера. Я знал, что когда-то давно он там жил. Это был просто жизненный факт, и ребенком я никогда особенно о нем не задумывался. Однажды он указал на какое-то окно и произнес: «Вон спальня моей матери; я в ней родился». Было очень трогательно и здорово думать, что там он появился на свет и его детство прошло в таком красивом дворце.

И вдруг прошлое стало и реальным, и нереальным. До меня мало-помалу начало доходить, как много в своей жизни потерял он и как мало – я. Он был там, где появился на свет, но, так сказать, вне того, что когда-то знал. Все перевернулось с ног на голову, изменилось до неузнаваемости. Сначала кто-то, потом никто – как же это было ужасно. Все было не так, как представлялось вначале, но он как будто этого не чувствовал. За эти годы у меня не раз была возможность зайти в Бельведер. Была она и у моего отца, но он так и не побывал во дворце, где родился[959].

Максимилиан Гогенберг вспомнил, что общественная жизнь есть и за околицей деревни Артштеттен. Он заявил: «Моя семья живет в Австрии вот уже семьсот лет, поэтому, надеюсь, не возьму на себя слишком много, если и мой голос прозвучит в обсуждении важнейших вопросов жизни моей родной страны»[960]. На его решение повлияла, помимо прочего, запомнившаяся ему надпись на воротах мемориала Дахау: «Пусть память о тех, кто томился здесь в 1933–1945 годах, объединит живущих в защите мира и свободы и в уважении человеческого достоинства».

Их с Элизабет поездка в Рим тоже сыграла свою роль. По личному разрешению папы Пия XII Макс увидел знаменитое на весь мир ватиканское собрание нарисованных географических карт. Рассматривая изображения Европы, он громко сетовал на политические границы, разделяющие континент. Тихий смотритель спокойно возразил, что это сделали политические и религиозные руководители и они же должны объединить его. В его словах прозвучала та же мысль, что и в надписи в Дахау. Макс считал, что никто лучше Отто Габсбурга не сумеет претворить ее в жизнь, но для начала нужно было вернуть двоюродного брата в Австрию[961].

После войны Отто Габсбург ненадолго приезжал, но французские оккупационные власти депортировали его[962]. Конституция страны, принятая в 1919 г., гласила: «Членам дома Габсбургов запрещается въезд в страну, если они не откажутся от своей принадлежности к дому и связанных с ней притязаний на суверенитет и не объявят себя лояльными к Республике гражданами»[963]. Несправедливое требование отказа от собственной семьи, боль оттого, что патриота считают врагом государства, одиночество вдали от собственной страны много говорили о пережитом Гогенбергами. Макс сделал вторую попытку положить конец эмиграции своего двоюродного брата[964].

Тоска по славному прошлому, память о ранах, полученных в годы аншлюса, и десяти годах коммунистического контроля хранились глубоко в австрийской душе. Макс полагал, что, если представится возможность, единственное в своем роде положение Отто Габсбурга позволит ему оздоровить и объединить страну подобно Елизавете II, недавно коронованной в Великобритании[965][966]. Для многих австрийцев наследник дома Габсбургов, заняв свободный престол, стал бы мостом из прошлого в будущее; но прошлое разные люди видели по-разному. Отто рано начал предупреждать об опасной деятельности Гитлера, открыто осуждал ее, помогал и евреям, и другим людям спастись от нацистов, защищал Австрию, ставшую их первой жертвой, и все это делало его героем для многих. Но для союзников нацистов, сторонников аншлюса, коллаборационистов, людей, отрицавших холокост, он был врагом, неприятным напоминанием о прошлом[967].

Макс проехал по всей Австрии, агитируя за реставрацию конституционной монархии, однако обнаружил, что ненависть не умерла вместе с Гитлером. Ярость и презрение, обращенные некогда к евреям, теперь направлялись на него и его родственников Габсбургов. Его оскорбляли, придирались к характеру, угрожали расправой, но он не сдавался[968]. Не раз его цель казалась недостижимой. Федеральный канцлер страны Юлиус Рааб открыто высказывался за восстановление Отто в гражданстве. Словесная война кипела в парламенте и на страницах газет. Министр внутренних дел Оскар Хельмер уверял Макса, что большинство австрийцев его поддерживают, но сердитое громогласное меньшинство завело решение вопроса в тупик[969].

В конце 1961 г. Отто Габсбург попросил закончить всякую деятельность по реставрации конституционной монархии. После сорока трех лет, проведенных за рубежом, он отказался от всех притязаний на престол и попросил разрешения вернуться в Австрию обычным гражданином. Как и опасался Макс, несмотря на значительную поддержку общественности, противники возвращения Отто чинили ему всяческие препятствия[970]. Бывший кронпринц заявил, что вынужден будет обратиться в австрийский суд.

Измотанный, разочарованный, подавленный Макс вернулся в Артштеттен, чтобы спокойно, в кругу семьи встретить Рождество. 8 января 1962 г. у Софии Ностиц-Ринек раздался телефонный звонок. Ее брат, пятидесяти девяти лет, перенес сильнейший сердечный приступ и на следующий день умер[971]. Смерть Максимилиана Гогенберга сделала то, чего он ждал от Отто Габсбурга. Австрия ненадолго объединилась.