Кто-то из спасателей горестно охнул. Они добрались до поврежденной части штрека. Пройти там действительно было возможно. Несколько рабочих пилили бревна на стойки, другие – осторожно вытаскивали обломки. Все равно пробираться было очень страшно, лучи фонарей подсвечивали растрескавшуюся, ничем не закрепленную кровлю. Кое-где с нее свисали отслоившиеся коржи, готовые, кажется, упасть от малейшего дуновения. Раскрылся провал. Над ним, как две сухие травинки, висели рельсы электровозного пути. Судя по эху, до дна было далеко. Привязали фонарь к веревке и осторожно спустили вниз. Дно оказалось метрах в тридцати. С трудом можно было разглядеть мешанину из каменных обломков.

– Эк его запечатало! Здесь нам не пробиться, – тихонько проговорил кто-то.

– Товарищ начальник! Треба поближе побачить, разрешите, я слазию, может, як-нибудь, чего-нибудь… – предложил старший спасатель Купченко, сноровисто разматывая бухту троса.

– Счас! Так я тебе и разрешил. Спятил ты, что ли? Кто там мог живым остаться? Снизу разве что. Ты вверх-то глянь. В любой момент все это ухнет к такой-то матери. Не заикайся даже!

Купченко начал шепотом препираться. Наконец решили, что лезть все-таки надо.

– Тогда я сам спущусь, – объявил Куроедов. Подчиненные попытались возражать, но их слабое сопротивление было пресечено в корне.

– Вы уж там поосторожнее, молодой человек, – попросил Зощенко.

– И побыстрее, – добавил Ивасик.

Куроедова обвязали тросом, дали в руки небольшой лом и начали медленно опускать. Достигнув дна, он пополз, как ящерица, с глыбы на глыбу. В своей белой робе, он казался сверху светящейся букашкой.

– Видать чего-нибудь? – не вытерпел один из бойцов.

– Тише ты! – зло осадил его другой. Куроедов их не слышал. Тут и там ковыряя ломом в щелях, он не находил ни единой лазейки.

– Иголки не просунешь, – бормотал он, – а здесь? Нет, и здесь то же самое. Из-за какого-то акустического эффекта его негромкий голос был прекрасно слышен наверху. Вдруг совсем рядом с ним упал весомый кусок породы.

– Нет тут ничего, подымайте! – почти крикнул Куроедов и сильно дернул за трос. Его вытащили.

– Только и осталось – снизу пробиваться, – подытожил его рассказ Зощенко. Остальные понуро молчали, один только Купченко не унимался:

– Покудова энти пробьются, они там все перемрут, – угрюмо твердил он.

– И какие у тебя есть конкретные предложения? Чего мы тут еще сделать можем? – начал наседать на него начальник.

Купченко подошел к краю, сложил руки рупором и закричал:

– Клименко-о! Климе-енко-о! Клименко-о-о!

– Тише! Тише! Заткнись! – испуганно набросились на него, но Купченко упрямо продолжал:

– Клименко-о! Климе-енко-о! Клименко-о-о! Климе-енко-о! Клименко-о-о! – орал он до тех пор, пока его силой не оттащили в глубь штрека.

– Стой! – поднял вдруг палец Ивасик, – вы ничего сейчас не слышали?

Снизу кто-то отвечал. Еле слышно, но определенно доносился человеческий голос. Замерев, они прислушивались, пока голос окончательно не затих. Тогда они тоже закричали, кто как.

– Погодите, товарищи, так нельзя, мы стоим слишком далеко от края, нас могут и не услышать, давайте вместе, – скомандовал Зощенко. Одиннадцать глоток грянуло в унисон:

– Кли-мен-ко-о! Кли-ме-ен-ко-о! Кли-мен-ко-о-о!

Время от времени они замолкали и вслушивались, но ответного голоса больше не было, одно лишь многократное эхо отвечало им.

– Пойдемте на нижний штрек, – сказал наконец Зощенко, – посмотрим, как там дела.

Остальные, разочарованные и подавленные, двинулись за ним.

– Товарищи, а почему мы звали Клименко? – спросил Митюхин, – то есть почему именно его?

– Все стали так кричать, ну и я – тоже, – отозвался Куроедов, – я вообще никакого такого Клименко не знаю.

– Кум это мой, – буркнул Купченко.

Внизу работа шла. Пара отбойщиков налегала на молотки, остервенело вгрызаясь в уголь. Несколько юрких подсобников выносили ведра с отбитыми кусками из узкого лаза. Четверо сменщиков пока отдыхали. Уголь шел тяжелый, с большим содержанием колчедана. Сделать тут что-нибудь еще действительно представлялось невозможным.

Федор Иванович проснулся под утро, в обычное свое время, и потянулся к будильнику на тумбочке. Но рука наткнулась на камень, и тогда он вспомнил, что лежит не в своей койке, все вспомнил. Сразу же захотелось пить. «Сколько я тут валяюсь? Сутки? Кажется, что уже целую неделю, а может, несколько часов всего. Дело известное». Тут он впервые вспомнил про свои часы, включил фонарь и достал их из внутреннего кармашка. Стекло было разбито, погнувшиеся стрелки стояли. «Конечно, они ведь не тикали, а то слышно бы было, значит, сразу крякнулись». Ободранное, все в коросте засохшей крови, лицо горело. Он прижался щекой к холодной банке аккумулятора. Это было приятно. Потом, от нечего делать, стал водить лампой по потолку и стенам, тщательно изучая каждую неровность. Плита песчаника над ним, гладкая, словно отполированная, явно вывалилась из кровли. За головой торчком стояла такая же, только поменьше, на полтонны от силы. А между ней и полом зияла довольно широкая косая щель, в нее вполне можно было просунуть руку. Там сильнее всего ощущалось течение воздуха. «Эх, был бы я крысой! Юркнул бы туда сейчас, раз-раз и…» Он высунул правую руку так далеко наружу, как только смог. Плита оказалась довольно тонкой, рука от локтя могла свободно ходить в пустом пространстве за ней. Вжавшись саднящей щекой в щебень, он посветил туда. Кроме того же щебня, ничего видно не было. Хотел опять закричать, но звуки не шли из пересохшего рта. Сердце сильно колотилось. Лихорадочно двигая языком, он вызвал чуточку слюны и наконец хрипло крикнул. Из щели ответило протяжное эхо. Не веря в такое счастье, он кричал и слушал, и кричал опять. От свободы, от жизни его отделяла лишь эта тонкая плита.

– Ой, мама моя родная, ой, мама моя… – причитал Федор Иванович, приникнув к чудесной щели. Он просунул туда фонарь, в надежде увидеть что-нибудь еще. Потом, извернувшись пружиной, попытался, упираясь ногами сдвинуть плиту с места. В глазах от натуги поплыли красные кольца, а плита даже не шевельнулась. Тогда он потушил свет, положил голову на разбитые кулаки и затих. «Где же эти чертовы спасатели? Они ж вроде были? Выходит, все-таки, бросили? Просто не ищут меня, и всё. Нет-нет, так не бывает. А вдруг там и штрек обрушился, и… Нет, кто-то ведь звал меня. Или нет?» Он растворялся в темноте, вбирая в себя звуки подземного мира. Едва слышные странные шорохи, вздохи, потрескивание, вообще что-то непонятное. Ему казалось, что через всю эту ахинею проступает что-то очень знакомое. «Чего ж это? Капли? Нет, слишком часто. Отбойный молоток, вот что это такое, а то и два. Точно, два! Снизу. Зачем же они снизу? Ведь сверху ближе. Голос был сверху». Время тянулось и тянулось, молотки рокотали безостановочно. «Вроде громче стало. Нет, показалось. Если снизу, значит, по углю пробиваются. Это… дней пять, а то и целая неделя. Подохну уже. Чего они, с ума там все посходили?» От безысходности Федор Иванович покричал еще в щель. Полизал немного плиту, но она была сухая, хотя и холодная. Во рту появился привкус глины, и стало еще суше. «Хоть бы заснуть опять. Проснусь, а они уже тут. Сейчас мне водички, на носилочки да в беленькие простыночки… Все же повезло мне. Я – живой. А остальных не слыхать. Тут они все, рядышком, мертвые лежат».