— Умнее всех?

— Умен, конечно, но не до такой уж степени. Просто меня нет. Я не числюсь ни в одной бумажке, а для государства человек, если он не зарегистрирован в каком-либо документе, не существует.

— Как еще существует! Скоро убедишься.

— Существую я временно, и только для тебя.

— А твои горлохваты, которые меня скрутили? А болезненная девица? А охрана, что ходит по цепи кругом?

— Они исчезли, Ксения. Вернее, я для них исчез навсегда. Врач и санитары, нанятые втемную, поработали и разбежались по своим далеким городам, дева уже летит в самолете на свою постоянную работу в мадридском борделе. А охраны просто нет. Как там в стишках? «А мы с соседкой молодой совсем одни в пустой квартире…»

— Какой развитой! Даже Степана Щипачева читал!

— Не только Щипачева. Щипачев — дань томлению прыщавого отрочества.

— А далее исключительно Гумилев, Ахматова, Пастернак… Вместо того чтобы свою образованность показывать, принес бы ты мне мои джинсы, — бесцеремонно перебила Ксения. — Кстати, как мне тебя величать?

— Последнее время звался Георгием. Хочешь — зови Георгием.

— Не хочу. Хорошего человека таким именем зовут. А твоя предпоследняя кликуха?

— Жорка Сырцов и вправду хороший человек?

— Он до тебя скоро доберется, тогда и узнаешь. Так как же у нас обстоят дела с моими портками и твоим именем?

— Дела обстоят хорошо. Не хочешь Георгия — получай Дениса. А за портками вмиг слетаю.

— Лети, — согласно кивнула Ксения.

— Лечу. — Он, изображая растопыренными руками самолетик, виражом направился к массивной двери. Остановился и тоном инструктора растолковал: — Дверь электронная. Ключ только у меня и в недоступном для тебя месте. Но даже если ты как каратистка, пользуясь моей доверчивостью и симпатией к тебе, затемнишь меня и отыщешь первый ключ, знай: попадешь только в бетонированный предбанник, с шифром, который, опять же, знаю только я один.

Бесшумно растворился, скот. Ксения уронила голову на белые рукава, раскинутые по столу, и тихо заплакала. Опомнилась быстро: не хватало еще, чтобы этот прохиндей видел ее слезы. Демонстративно по-плебейски высморкалась в полу казенного одеяния, утерла глазки. И вовремя: прохиндей вернулся и швырнул прикид на диван.

— У вас тут стиральная машина есть? — спросила она.

— Все выстирано, высушено и отглажено, включая и твою любимую китайскую обувку.

— Ты еще и прачка, оказывается. Вроде как прислуга за все.

— Неправильная формулировка, я бы даже сказал, бездарная. Я — Фигаро, разлюбезная моя Ксения. Фигаро, умеющий все, успевающий все исполнить и побеждающий все, всех и всегда.

— Фигаро здесь, — вставая, сказала Ксения, — а я там.

Она подобрала с дивана свои вещички и направилась в ванную комнату. Когда вернулась, стол уже был накрыт. Действительно, Фигаро. На хорошей скатерти в изящном разбросе устроились тарелки-блюда с хорошей рыбой, свежайшим окороком, дорогим сыром, вазончики с икрой, оливками и корейской морковью. И, естественно, бутыли. Коньяк, виски, французское вино и прохладительные напитки.

Коньячок прохиндей уже разлил по пузатым рюмкам.

— Выпьешь самую малость? — спросил он, с нескрываемым удовольствием разглядывая Ксению — стильную, ладную, ловкую. Не дождавшись ответа на вопрос, задал другой: — Как это получается, Ксюха? Иная навертит на себя от Диора, Версаче, Протеллини, навешает бриллиантовых булыжников на миллионы и все равно — Клавка Черепицина из Зажопинска. А ты в джинсиках, легкой рубашонке, китайских тапочках — Клаудиа Шиффер из Парижа.

— Комплимент? — осведомилась Ксения.

— Я же говорил, я — комплиментщик. Но в данном случае абсолютно искренен. Так выпьешь коньячку-то?

— Пожалуй, — решила Ксения и поудобнее пристроилась к столу. — Может, наконец отойду от этой дряни, которой с вашей дружеской помощью нанюхалась.

Она ладонями погрела рюмку и медленно-медленно выцедила ее до дна.

— Не совсем аристократично, но… — с многоточием заметил он и махом опрокинул свою. Быстренько обсосав кус лососины (Ксения не закусывала), не прожевав, проглотил его и поинтересовался: — Полегчало?

— Пока не знаю.

— Теперь по второй. — Он разлил по рюмкам. — Тогда наверняка отпустит. И закусывай, закусывай!

— Который час? — вдруг спросила Ксения.

— У тебя же часы на руке! — удивился он и ответил: — Половина четвертого.

— Дня, ночи?

— Скорее, утра. Ты была в отключке, как и положено, ровно двенадцать часов. И давай, давай по второй!

Ксения повторила, подумала и передними зубами по-заячьи пожевала сырка. Откинулась на спинку стула и впервые посмотрела Денису-Георгию прямо в глаза.

— Надеешься на стокгольмский синдром?

— Это когда похитители и заложники проникаются друг к другу взаимной симпатией? — понял догадливый похититель. — Не сейчас, но со временем…

— И не надейся, сучонок.

— Ты действительно не боишься, Ксения? — серьезно спросил он.

— Боюсь. Но не за себя. Для чего вы похитили меня?

— Вот этого я тебе сказать никак не могу. Ну а за своих стариков не бойся. С ними ничего не случится.

— Если с ними ничего не случится, то многое чего случится с вами. Теперь второй вопрос, попроще: что вы собираетесь сделать со мной?

— Могу сказать, чего мы не собираемся делать с тобой. Тебя не будут бить, не будут пытать, тебя даже не изнасилуют. У меня одна забота — чтобы ты сидела здесь и чтобы никто не знал, что ты сидишь здесь.

— А дальше?

— А дальше… — Денис-Георгий закатил под лоб глаза, вспоминая, вспомнил и торжественно, с подвыванием прочитал:

— Не угадала я с Гумилевым. Оказывается, Мандельштам, — небрежно не оценила Ксения поэтическую эрудицию собеседника.

На этот раз бег без остановок и пауз для кратких переговоров. Сегодня положенная норма выполнялась, как на образцовом социалистическом предприятии, на все сто процентов. Юрий Егорович пробежал под Большим Каменным мостом, по Ленивке уже полушагом добрался до Волхонки, рысцой, чтобы как истинному христианину полюбоваться красотами рафинадного храма Христа Спасителя, миновал его главный фронтон и, завершая первую половину пробега, вдоль ограды свернул в Соймоновский. Стало полегче: спускаться — не подниматься. Но блаженствовал недолго: выскочив из закоулка главного входа храма, налетел на него стремительный ночной богомолец. И нечто твердое воткнулось в небольшое брюшко Юрия Егоровича.