Я попытался встать на ноги, но не смог и снова опустился на землю и безнадежно сидел там. Это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме моей женщины, моего ребенка и того, что я не мог немедленно отправиться к ним, так же как не мог подняться на ночное небо и снять с него луну. Я смотрел вдаль, на реку – полоску черного блеска в лунном свете, покрытую рябью, – которая должна была унести меня домой. Но этого не произойдет, потому что одной моей воли недостаточно, чтобы вытравить этот приказ из моего сознания.

– Баррич, – взмолился я вслух, как будто он мог слышать меня, – умоляю, позаботься о них, смотри, чтобы с ними ничего не случилось. Охраняй их, как будто они твои собственные, пока я не приду к ним.

Я не помню, как возвращался к загонам и укладывался спать. Но пришло утро, и когда я открыл глаза, то был там. Я лежал и смотрел вверх, на высокую синюю арку неба, и ненавидел свою жизнь. Крис подошел и навис надо мной.

– Ты бы лучше вставал, – сказал он и потом, вглядевшись, заметил: – У тебя глаза покраснели. Что, была бутылка и ты не поделился?

– У меня нет ничего, чем я мог бы с кем-нибудь поделиться, – ответил я коротко и поднялся на ноги. В голове у меня стучало.

Я думал, как же Молли назовет ее. Может быть, именем какого-нибудь цветка? Сирень или что-нибудь вроде этого. Роза. Ноготок. Как бы я назвал ее? Это не имеет значения.

В следующие несколько дней я делал то, что мне было велено, и делал это хорошо и тщательно, не отвлекаясь на собственные мысли. Где-то во мне сумасшедший буйствовал в своей камере, но я не хотел ничего знать об этом. Я пас овец, ел утром и вечером, ложился ночью и вставал на рассвете. Я двигался вперед в пыли повозок и лошадей, которая густо лежала на моих ресницах и от которой совершенно пересохло горло, и не думал ни о чем. Мне не нужно было думать, чтобы знать, что каждый шаг приближает меня к Верити. Я почти не разговаривал, и вскоре даже Крис устал от моего общества, потому что не мог вызвать меня на спор. Я занимался овцами и был самой лучшей пастушьей собакой на свете. По ночам я не видел снов.

А для остальных жизнь продолжалась. Хозяйка каравана хорошо вела нас, так что не было никаких происшествий. Наши неприятности сводились к пыли и недостатку воды. Редкие остановки мы принимали как естественную часть путешествия. По вечерам, после того как овцы были устроены, а еда приготовлена и съедена, кукольники репетировали. У них было три пьесы, и они, по-видимому, собирались довести их до совершенства к тому времени, когда мы достигнем Голубого озера. Иногда это были только движения кукол и их диалоги, но несколько раз они устраивали полное представление, с факелами и декорациями. Их хозяин был очень строг, у него всегда был наготове хлыст, и он не жалел ударов даже для наемной помощницы, если считал, что она заслужила их. Одна неправильно интонированная строка, одно движение руки марионетки, отличавшееся от плана мастера Делла, – и он уже размахивал своим хлыстом. Даже если бы я был в подходящем настроении для развлечений, это бы мне все испортило. Поэтому чаще всего я сидел и наблюдал за овцами, пока остальные хлопали кукольникам.

Ко мне иногда присоединялась менестрель, стройная женщина по имени Старлинг. Вряд ли ей особенно нравилось мое общество. Скорее всего, я просто отходил достаточно далеко от лагеря, и она могла упражняться на арфе вдалеке от бесконечных репетиций и рыданий помощников. Может быть, дело было в том, что я был из Бакка и понимал, чего ей недостает, когда она тихо говорила о чайках и синем небе над морем. Она была типичной уроженкой Бакка, темноволосой, темноглазой и не выше моего плеча. Одевалась она просто – в синие гамаши и тунику. Уши у нее были проколоты для серег, но никаких украшений не было. Обычно она сидела недалеко от меня, перебирала струны и пела. Приятно было снова услышать акцент Бакка и знакомые песни Прибрежных Герцогств. Иногда она разговаривала. Это была не беседа. Она говорила сама с собой, а я просто оказывался в пределах слышимости. Так некоторые люди говорят с любимой собакой. Таким образом я узнал, что она была менестрелем в маленьком замке в Бакке, в котором я никогда не бывал и который принадлежал аристократу, чьего имени я не знал. Слишком поздно было горевать об этом; ни замка, ни аристократа уже не существовало, все было сметено и сожжено красными кораблями. Старлинг спаслась, но у нее не было больше крова над головой и господина, которому она могла бы петь. Так что ей пришлось положиться на себя, и она решила уйти подальше в глубь страны, чтобы никогда не видеть больше кораблей, какого бы цвета они ни были. Я мог понять ее порыв. Уходя, она сохранила в своей памяти Бакк таким, каким он когда-то был.

Смерть прошла рядом с ней, едва не задев своими черными крыльями. И она не собиралась умирать вот так, простым менестрелем мелкого вельможи. Каким-то образом она хотела сделать себе имя, стать свидетелем великого события и сочинить об этом балладу, которую будут исполнять многие годы. Тогда она станет бессмертной, потому что ее будут помнить столько времени, сколько будут петь ее песни. Мне казалось, что у нее было бы больше шансов засвидетельствовать нечто подобное, если бы она осталась на побережье, где шла война. Но, как бы в ответ на мою невысказанную мысль, Старлинг объяснила, что собирается описать событие, участники которого останутся в живых. Кроме того, если ты видел одну битву, ты видел их все. Она не находила в крови ничего особенно музыкального. На это я молча кивнул.

– Ах! Мне казалось, ты выглядишь скорее как воин, чем как пастух. Овцы не ломают людям носы и не оставляют на лице таких шрамов.

– Именно так они и делают, если пастух падает со скалы, когда ищет стадо в тумане, – сказал я мрачно и отвернулся.

За все время, что я шел в караване, это была самая длинная беседа.

Мы шли дальше, двигаясь с той быстротой, какую могли выдержать нагруженные телеги и овцы. Дни были удивительно однообразными, как и местность, по которой мы проходили. Время от времени появлялось что-то новое. Иногда это были другие путники, разбившие лагерь у водоемов, к которым мы подходили. В одном месте было что-то вроде таверны, и туда хозяйка каравана доставила бочки с бренди. Один раз за нами полдня ехали верховые, похожие на бандитов. Но после полудня они отстали от нас – то ли свернув в нужном им направлении, то ли решив, что наше добро не стоит их усилий. Иногда нас кто-нибудь обгонял – гонцы или верховые, которых не задерживали овцы и повозки. Однажды промчался отряд гвардейцев в одеждах цветов Фарроу. У меня было неприятное ощущение, когда они проезжали мимо нашего каравана, как будто какое-то животное царапнуло по стенам, охранявшим мое сознание. Может быть, с ними ехал кто-то из владеющих Скиллом? Барл, Каррод или даже Уилл? Я попытался убедить себя, что просто испугался вида коричневой с золотом формы.

Как-то раз нас остановили трое кочевников, на чьих землях мы находились. Они подъехали к нам на крепких маленьких лошадях, на которых не было никакой сбруи, кроме недоуздков. Три взрослые женщины и мальчик были светловолосыми, лица их почернели от солнца. На щеках мальчика была татуировка в виде полос, как у кошки. Их появление было поводом для полной остановки каравана, потому что Мэдж организовала стол и подала специальный чай с засахаренными фруктами и конфетами из кукурузного сахара. Я не видел, чтобы из рук в руки переходили деньги, – только это церемониальное гостеприимство. По их поведению я решил, что Мэдж давно знает их и что ее сын воспитывался в уважении к этому соглашению о проезде.