Это теперь так очевидно – жаль, что осознание не пришло раньше, – что я никогда не смогла бы сделать вас счастливым. Жалею, что причинила вам огорчение, однако мне отрадно сознавать, что уберегла вас, хотя, возможно, сейчас вы этого и не понимаете. Я оказала вам услугу, и, зная это, наберусь храбрости – или лучше сказать «дерзости» – просить вас о величайшей милости благословить нас с Рипли. Он по‑прежнему ваш друг и очень к вам привязан: уж мне‑то это известно, – так что, умоляю, не допустите, чтобы моя глупость разрушила старую верную дружбу.

Примите мои заверения в искренности и наилучшие пожелания.

Олимпия»

– Благословить, – пробормотал Эшмонт. – Это же надо: хочет, чтобы я их благословил! Вот кому храбрости не занимать: не уступит любому из нас, – но увы, Олимпия, не могу.

Блэквуд ворвался к нему в комнату как ураган.

– Ты вконец обезумел, что ли? Действительно собрался стреляться с Рипли? Но это ведь леди тебя отвергла. Оставь их в покое и не делай из себя посмешище.

– Кто тебя сюда впустил?

– А мне что, вход воспрещен? Ты и меня записал в список предателей?

Эшмонт отхлебнул из бокала.

– Катись! Не твое дело.

– Я твой друг, олух ты этакий.

– Друг! А секундантом быть отказался.

– И вместо меня ты выбрал этого мерзавца Морриса? Я видел, как он выходил из твоего дома, и спросил его.

Сын графа Бартема с радостью согласился на предложение Эшмонта – несомненно, в надежде заменить ему Рипли.

– Он отлично справится, – сказал Эшмонт и сложил письмо Олимпии. – Они обменялись письмами, так что все устроено: завтра на рассвете, вересковая пустошь в Патни.

– Надеешься сделать леди Олимпию вдовой через день после свадьбы? Полагаешь, она тебя за это полюбит? Да что с тобой такое?

– Надо мной будут смеяться до конца моих дней, если не стану стреляться. – Эшмонт вновь наполнил бокал. – Эту историю будут мусолить годами, а я не хочу быть посмешищем.

– С каких это пор тебе вдруг стало не все равно, кто что о тебе скажет или подумает?

– На сей раз все по‑другому. Дело в Рипли и во мне. Я ему доверял, полностью, а он выставил меня идиотом. Врал мне: «Приезжай и забирай ее». И тут же я узнаю, что он в Лондоне и у него свадьба с моей невестой.

– Ты даже не дал ему возможности объясниться.

– Рипли не снисходит до объяснений.

Блэквуд покачал головой.

– Зачем я сюда явился? Отчего решил, что смогу тебя вразумить?

– Потому что боишься собственную жену?

Повисло опасное молчание, потом Блэквуд рассмеялся.

– Понятно. Ты и со мной хочешь стреляться. Хочешь поссориться со всеми. Прости, не могу тебя уважить. Мне предстоит присутствовать на свадьбе. В семь часов. В церкви святого Георга, Ганновер‑сквер. По неким причинам Рипли пожелал, чтобы их обвенчали.

Блэквуд бросил конверт на туалетный столик.

– Твое приглашение. Собственно, за этим я и приезжал в надежде, что ты образумишься. Знаю, что проку не будет, а все же скажу: ты приедешь на свадьбу, если в тебе есть хоть крупица здравого смысла. Просто обратишь все в шутку, посмеешься и пожелаешь им счастья.

На этом Блэквуд удалился.

Эшмонт смял в кулаке приглашение, даже не подумав его открыть, и бросил в потухший камин.

Колонки светских сплетен расписали драку между Рипли и Эшмонтом, которая имела место на улице Сент‑Джеймс, во всех красках, но что они говорили друг другу, осталось неизвестным, поскольку не нашлось смельчаков, которые отважились бы подсуетиться и подойти поближе. Однако никто не сомневался, что дело касалось бегства его светлости Рипли из дома Ньюлендов вместе с невестой его светлости Эшмонта в самый день свадьбы.

С другой стороны, всем было известно, что «их бесчестья» и прежде прибегали к подобным разборкам, если дело касалось соперничества из‑за женщин. И поскольку троица покинула клуб «Крокфорд» в дружеском расположении духа, большинство сошлись во мнении, что его светлость Эшмонт, будучи, как обычно, навеселе, просто разозлился из‑за неких слов его светлости Рипли уже на выходе из клуба. По крайней мере, такие объяснения предъявил Блэквуд кому‑то из очевидцев.

И если кто‑то из джентльменов подозревал, что рукопашная не решила дела, публичных заявлений на сей счет не последовало.

Дуэли были вне закона, факт вызова держался в строжайшей тайне, иначе могла бы дознаться полиция и появиться в самый ответственный момент, испортив веселье.

Во всяком случае, свет решил, что Эшмонту достало хладнокровия не вызывать лучшего друга на смертельный поединок, и Рипли готов был убедить в этом и себя, пока занимался получением разрешения на брак и раздумывал, что надеть на свадьбу, чем способствовал этому заблуждению.

Свадьба вышла скромной. В церкви собралось куда меньше гостей, чем на несостоявшееся венчание Олимпии и герцога Эшмонта. В основном это были родственники: Гонерби, Ньюленды и кое‑кто из дальней родни, – а со стороны Рипли и вовсе никого не было.

Накануне, по пути в Лондон, он отправил записку тете Джулии, но лишь для того, чтобы ее уведомить. Рипли не предполагал, что почтенная дама ринется в Лондон, чтобы присутствовать на его свадьбе. Алисе он тоже написал, и по той же причине, хотя знал, что сестра вряд ли успеет к назначенному часу.

Зато присутствовал Блэквуд, причем сам вызвался быть шафером, к удивлению Рипли.

– Представь, что сказала бы Алиса, если бы я отказался, – пояснил он свое решение.

– Женщинам такие вещи недоступны, – сказал Рипли. – Мужская честь!

– Думаю, Эшмонт этого тоже не понимает, – возразил Блэквуд. – Зато понимаю я.

Это загадочное замечание Рипли пропустил мимо ушей. У него не было ни времени, ни желания слишком глубоко вдаваться в представления Блэквуда о женщинах, браке и прочем. Он был рад, что друг рядом.

Единственной мухой в чашке с медом была вероятность появления на свадьбе лорда Бекингема – например, в тот миг, когда священник произнесет: «Если кому‑либо из вас известны препятствия, из‑за которых не может свершиться законный брак, пусть признается». В этом случае были все шансы на то, что его светлость предпочтет «говорить сейчас, нежели умолкнуть навеки».

Но вопреки ожиданиям, церемония шла своим чередом. И если лорд Фредерик и спрятался где‑то в церкви, то у алтаря, как ангел мести, не возник, да и не в его это духе: лорд предпочитал действовать тайно и коварно, то есть не в манере племянника.

Итак, священник миновал опасную часть и перешел к части «берешь ли ты в жены…». И Рипли, глядя на сияющее лицо невесты, провозгласил: