боль казалась уже не болью, теперь из меня как будто вырывали все внутренности. Кто-то долговязый склонился над моим лицом.

— Кто ты такой? А?

И, не получив ответа, спросил по-казахски.

— Ты не казашка?

Господи, казах спрашивает, казашка ли я! Да, да, хочу закричать, казашка я! Да, я казашка! Но голос пропал, только вырывалось сиплое, частое дыхание, перемежаемое стоном. Внутренности с силой вытаскивало из меня. О, как больно! Придет ли успокоение хоть на миг? Отпусти на миг, не могу больше, отпусти!

В глаза мне сверкнуло, я зажмурилась. Кто-то зажег фонарик, склоняясь к моему лицу, и — застыл с раскрытым ртом.

— Вы не жена Едильбаева?

Я только и смогла выдохнуть: «Да».

— Так я и подумал. Я же Абан. Абан Букашев.

«Какой Абан? Где я его видела? Лицо вроде знакомое…»

— На станции мы виделись… Помните, когда мост разбомбило?

«Какой мост? Какая бомба?»

— То-то я боялся тогда, что не удастся вам выбраться.

«Мост… бомба.-.» Рядом со сгоревшим вагоном… Смутные картины возникают перед моими глазами, но сейчас я далека от них. Совсем далека. Страшная боль отгородила меня ото всего.

— Товарищ доктор! Товарищ врач! Это знаете кто? Это жена нашего Едильбаева… Нашего командира!

— Да ну?! Какая встреча! А правда? Ты не того, не ошибаешься?

— Правда! Я видел ее раньше. Знаю. Я пойду позову командира! Женгей, Касеке жив! Здесь он.

«Касеке… Касымбек… жив… здесь…» Кто-то говорит… Зачем? Бред какой-то! Как Касымбек оказался здесь? Неужто и вправду отыскал меня? Неужто кончились все мои беды? Так далеко разметала нас эта кровавая и бесконечная война, что я просто не верила словам Абана. У меня еще хватило сил простонать:

— Касымбек? Где он?

Долговязый джигит склонился еще ниже.

— Да, да Касымбек. Здесь он, здесь!

Дальнейшее помню смутно. Доктор и долговязый заспорили о чем-то, разругались даже, не обращая внимания на вновь вспыхнувшую перестрелку. Сани тронулись, понеслись по ухабам. Я потеряла сознание. Придя в себя, я заметила, что сани легко скользят по заснеженной дороге. Я ощутила смешанный запах лошадиного пота и чистого снега. Мне стало несколько легче. Приступы отошли, боль стала ровной и ноющей. Я взмокла, вытерла глаза и накрылась шалью, стараясь не думать о том, что схватки вернутся еще. «Не надо возвращаться, не надо, пусть повременят», — молила я.

— Кажется, немец теперь далеко… как она, доктор?

— Первые схватки как будто прошли…

Голос джигита стал ближе. Кажется, Абаном его зовут? Где я слышала это несколько необычное для казаха имя? «Когда станцию бомбили…» A-а, вон где: у горевшего вагона. Долговязый солдат, на тощих ногах которого болтались, как переметные сумы на верблюжонке, штанины галифе. Он еще спросил, кто я. Не забыл, значит. А не он ли сказал, что Касымбек здесь? Да, он. Так и сказал! Как же я могла забыть это? Но неужто правду сказал?! Ведь если он жив, то должен быть по ту сторону фронта, там воевать с немцами. Что ему здесь делать?

Хочу спросить о Касымбеке, но боюсь. Одинаково тяжело мне будет услышать, что Касымбек здесь, и что этот джигит напутал что-то или сказал неправду. Даже если и поверю, что Касымбек среди участников этого ночного налета, все равно он так далеко, что мне до него никогда не добраться. К тому же, кажется, это не сам он, а какое-то видение. Потянусь к нему, а оно исчезнет. Потому что и эта темная ночь, и сани кажутся мне сейчас просто сном.

А единственная реальность — моя боль. Было во мне давнее, затаенное в глубине души желание, в возможность которого я не верила, но очень хотела верить. Я боялась часа, когда младенец во мне попросится наружу, молила, чтобы он лежал там до тех пор, пока доберусь в родные края. Пустое желание, а поди ж ты, ухватилась за него, как за спасительный талисман, обманывала, утешала и подбадривала себя им. Теперь все, конец и этому обману…

Снова стало ломить поясницу. Боль вошла в кости. Нет, слово «боль» здесь слишком слабое, чтобы передать то, что испытывала я. Начало скручивать, а затем сразу же выворачивать наизнанку. Я, видимо, заметалась в корчах. «Сейчас! Сейчас! Потерпите!» — услышала я растерянный мужской голос. Он дрожащими руками стал раздергивать мое нижнее белье. Руки обоих мужчин не стыдятся. Но мне это абсолютно безразлично, силюсь выпростать все внутренности из себя, кто-то тянет, стараясь вывернуть меня наизнанку, но ничего не получается. Все горит, рвется что-то во мне, кровь ударила в голову, вены набухли так, что готовы лопнуть, и кажется, я умру сейчас от этих мук. Я так уперлась ногами в стенки саней, что, казалось, вот-вот сломаю их… Челюсти мои сомкнулись намертво, а пальцы, твердые как железо, вонзаются в бока. Я тужусь, хочу выбраться из собственной кожи… Тужусь… Вдруг я почувствовала, что с треском разрываюсь надвое. Наверное, я осталась живой только для того, чтобы перенести это мучительное наказание! За что?! Перед кем же я так виновата?..

4[4]

Думает ли человек о том, что каждое живое существо является на свет в таких материнских муках? Нет, не задумываются об этом. Иначе бы не ценили так дешево человеческую жизнь… Побоище в деревне открытой раной дышало во мне. Много слышала я впоследствии о жестокости врага, о фашизме, но видеть первый страх в застывших зрачках маленькой улыбчивой Парашки… Эти заплывшие страхом детские глаза возникают передо мной, обрывают мою мысль. Балованная девчонка, певунья. Озорная, со смешной своей независимостью и самостоятельностью, с улыбкой глядевшая и на друзей, и на врагов, она впервые зашлась от ужаса: «Дяденьки, дяденьки, я вам спою…» Слезы покатились из ее глазок, и она громко запела, надеясь, что любимые всеми песни спасут ее от смерти… «Ой, мама, больно»… недоуменный, слабенький голосок снова звучит в моих ушах.

Нет, не понимаю я этого зверства. И, наверное, никто не сумеет мне его объяснить. Я выжила чудом, но половину души своей схоронила там, в глубоком овраге.

Оставшуюся половину заполняет теперь маленький мой Дулат. Он сделал вдвое тяжелее мое и без того трудное положение, но зато удесятерил мои силы. Сколько мук я из-за тебя вытерпела, но ты отплатил мне за это радостью, маленький мой.

Несказанную отраду испытала я в тот миг, когда ты появился на свет. Освобождение — небывалое, всеобъемлющее! Каждая клетка, которая чуть не разорвалась перед этим, расслабилась. Тихо и сладко спали помертвевшие от напряжения нервы, и мной стал овладевать вселенский