допытываться, помолчал только, какую-то минутку словно колебался, спросить меня о связной или нет.

— А Евдокия Герасимовна… — голос его сгустился. — Что вы знаете о ней? Погибла… вместе с деревенскими?

— На моих глазах погибла. Внучку пыталась защитить… Вцепилась в автомат немца…

Носовец какое-то время молчал, опустив голову.

— Пусть покоится в мире. Настоящим гражданином была. Мы с ее сыном Павлом вместе росли. — Он проговорил это тихо, как будто одному себе. — А внучка Наташа?

— Пока в тетю Дуню немец… строчил из автомата, Наташа убежала. Как будто спаслась. При мне в нее не попали.

— Если жива… найду, — сказал Носовец.

Какую-то минуту он сидел, размягченно опустив плечи, лицо его тоже обмякло, как во сне, но он быстро взял себя в руки и стал опять внимательным и жестким и принялся дотошно расспрашивать о случившемся в деревне. Запинаясь, непослушным своим языком я рассказывала о том, что видела, знала, пережила. Он слушал внимательно, не торопил, порой помогал мне вопросами. О некоторых деталях он расспрашивал особенно подробно. Я даже растерялась, почувствовала вдруг, что знаю не так уж много, даром что была в самой гуще событий, и не смогла на многие вопросы Носовца ответить. Откуда пришли немцы? Сколько их было? Кто ими командовал? Сколько человек спаслось? Всего этого я не знала. Не помню, сколько было полицаев, пятеро или шестеро их пило водку в доме тети Дуни, запомнила только одного — «старого знакомого» Усачева.

— Значит, видела Усачева? — нахмурился Носовец, услышав его имя.

— Да, видела.

— Полицаи в расстреле участвовали?

— Нет. Они помогали подгонять. Потом, кажется, поджигали дома.

— Все равно… их руки тоже в крови.

Мне вспомнились слова кряжистого полицая. Кто-то из них, глуша свою совесть, кричал: «Мы-то не стреляли», а кряжистый усмехнулся: «Да, мы не стреляли, мы им только связывали руки и ноги, а немцы резали». Я передала эти слова Носовцу, он остался ими как будто доволен.

— Очень верно сказал. За это они и получат свое… Да, немало ты тоже перенесла. Вот… родила теперь в таком месте… — Он помолчал. — Ладно, отдыхай, набирайся сил.

У тети Дуни я только и делала, что спала и привыкла, стала сонливой, и теперь в этой землянке, едва освободившись от дел, начинала дремать. Но сон не крепкий у меня, птичий; непрерывные какие-то обязанности, вечные заботы ни на минуту не оставляют меня. Просыпаясь от малейшего шороха, я испуганно думаю о том, что еще я забыла или опоздала сделать. «Что же это?» — торопливо ищу я и тут же вспоминаю о малыше. И сердце тотчас же горячо охватывает радость. И еще удивление: я стала матерью! Трудно сразу поверить, что существо, которое еще вчера распирало тебя, порождало тысячи страхов, теперь, появившись на свет, живет — ест, спит, плачет и смеется, как и ты, и — новое, совсем иное существо, начавшее уже отдельную от тебя жизнь. Он растет, мой ребенок, я вижу этот рост, как разглаживается лицо, как наливается его тело.

Проснувшись, я услышала, как о чем-то негромко беседовали мужчины. Они сидели перед печкой. Пламя гудело в трубе. Я невольна прислушалась к разговору.

— Если сказать честно, товарищ Едильбаев, — говорил Носовец, — лично я не совсем верил, что ваша операция будет столь удачной.

— Почему же, Степан Петрович? — это голос Касымбека.

— Ну… Не думал, что немцы так опростоволосятся. К тому же и вы все сработали прекрасно. Ни одна живая душа не заметила, что вы вошли в деревню. И часовых сняли быстро, без шума. По моим сведениям, гарнизон уничтожен полностью.

— Все это так, но оружия мы захватили меньше, чем было немецких солдат, — сказал Касымбек.

— Они же не по списку сдавали оружие, — засмеялся Носовец. — Бросали в панике, небось. А боеприпасы? Тут нам повезло. Без патронов винтовка всего-навсего дубинка.

— Согласен, операция удачная. Только жителей деревни не спасли. — Касымбек говорил отрывисто. — Ведь из-за нас гады эти уничтожили всю деревню. О, сволочи! Всех подряд… Даже младенцев грудных…

— Это страшный урок, страшный… Но — это урок, — сказал Носовец, сквозь стиснутые зубы. — Не-ет, народ постоит еще за себя! Мы не смогли полностью выполнить задание, — оставить на пути врага выжженную землю, но будет она гореть у них под ногами. Уже горит, поднимаются народные мстители, и начинается беспощадная война в тылу врага.

Носовец говорил тихо, но твердо, весомо, потом увлекся, и голос его зазвучал громко, но тотчас, заметив это, взглянул на меня, — не разбудил ли? Лежа неподвижно, я следила за ним из-под ресниц. Он подумал, что я сплю.

— Вот так, товарищ Едильбаев, — добавил он. — А подлецам и предателям пощады не будет. Пусть они страшатся не немцев, а нас. — Знаю, это больно, но… вот вчера он был активист, выступал на собраниях, бил себя в грудь, а сегодня сидит, затаился, выжидает. Ну ничего, ничего… В этой войне не будет нейтральных. Или с нами, или с врагами. Сам знаешь, немцы партизан в плен не берут. Нам с тобой отступать некуда. Победим — будем Живы, а не победим… — Носовец замолчал, задумался: — Знаешь, эту истину надо донести до каждого партизана. Пусть не ждут от врага ни малейшей пощады.

— После вчерашнего, наверное, ни один партизан не обманется уже, — тихо сказал Касымбек.

Мужчины говорили все жестче, злее, суровее. Мне повезло, я встретилась с мужем и вообразила себе невозможное: будто вернулись былые дни. Но по мере того, как говорили Носовец и Касымбек, все отчетливее понимала, что очутилась в самой середине пылающего огня. А я теперь не одна, мне еще тяжелее будет. Как пронесу живым сквозь этот пожар крохотное существо?.. На свертке из пеленок, скатившемся в снег, выткалась алая кровь… Я резко подняла голову. Мужчины встревоженно глянули на меня.

— Тебя что-то испугало? — Касымбек стал подниматься с корточек.

— Подай мне малыша.

— Успокойся… Он же спит.

Касымбек на цыпочках подошел к малышу, бережно поднял его и подал мне. Руки его не были уже неумелыми, как в первый раз. Поднялся и Носовец.

— Ну, скорого выздоровления супруге. — Он остановил Касымбека, который хотел было последовать за ним. — Ты можешь не торопиться. Не буду мешать семейным разговорам.

Носовец вышел. Касымбек стал подкладывать дрова в печурку.

— Жарко стало. Не надо топить, — сказала я.

Касымбек постоял нерешительно у печки с поленьями в руках, затем бросил их на пол и присел на краешек нар, не зная, что сказать, только поглядывал на запеленатого младенца, лежащего у меня на руках, как будто мы с ним в первые же дни исчерпали себя, рассказав друг другу