— Какую еще вину? — удивился Касымбек.

— Я до сих пор скрывал от вас один случай. Теперь о нем можно рассказать. Я видел Назиру-женгей на станции — бомбы рвались, поезда горели… Мост разрушили, и ей с другими еще там женщинами пришлось уйти пешком. А потом мы сами угодили в окружение. Ну я и подумал, ох, вряд ли они пройдут. От нее я узнал вашу фамилию. Потом встретился с вами. У меня, знаете, даже сердце екнуло, когда услышал ваше имя. Чуть не проговорился, да вовремя прикусил язык. Решил не прибавлять горя, когда и без того тяжко.

— Ну и терпение, брат, у тебя, — удивился Касымбек.

— А как же тут не терпеть? Вы бы и не поверили, что женщины смогут выбраться оттуда, да еще пешком. Давайте лучше радоваться, что встретились, что невредимы.

— Когда я узнал, что она села на поезд… — Касымбек не договорил, закачал головой.

— Слушайте, вы жили в той, сожженной деревне? — спросил Абан. — Вот так да!.. Совсем рядышком были… и не знали ни мы, ни вы. Позапрошлой ночью мы же там побывали, уничтожили немецкий гарнизон. Как же вы нам не встретились?

— Я пряталась в том же сарае.

Мы возбужденно, радостно говорили на казахском, и доктор, чтобы не мешать, вышел из землянки. Радость Абана была не меньшей, чем наша с Касымбеком. Бывают же такие открытые сердцем, добрые люди! Они умеют радоваться счастью других больше, чем виновники его. Абан… опять он оживает перед моими глазами таким же, каким увидела я его на пылающей станции: широкие ноздри, вытянутый вперед подбородок. Запомнились почему-то его длинные, тонкие ниже оттопыренных галифе ноги. Есть в облике его идущая ему самому несуразность. И имя у него какое-то несуразное. Насколько я знаю, у казахов нет имени Букаш, а есть Мукаш, нет имени Абан, а есть Абен. Похоже, отец, которому дали такое корявое имя, и сына своего назвал так нелепо. Дважды всего я встречалась с ним, и оба раза в страшной суматохе, но кажется он мне человеком давно знакомым и близким. Как хорошо, что живут на земле такие веселые, добрые люди, они распахивают душу настежь и всех впускают туда.

— Я как будто слышала тогда ваш голос, — припомнила я.

— Неужто? — удивился Абан. — Вы узнали мой голос?

— Вроде и узнала. Но вспомнить сразу не смогла. Все думала, где я раньше слышала этот казахский голос.

— Вот те на! Что же вы тогда не окликнули меня? И Касеке же там был.

— Откуда мне было знать? Да и как бы я пошла с партизанами в этаком виде.

— Н-да… — почесал затылок Абан. — Но, слава богу, все кончилось хорошо. Я знал, что вы останетесь в окружении. А… не мог сказать об этом Касеке. Даже вчера, знаете, доктор не позволил позвать Касеке.

Простодушный Абан долго не замечал, что мешал нам с Касымбеком досыта наговориться. Наконец, догадавшись, вдруг засуетился.

— Все говорю, говорю, а разговорами сыт не будешь, пойду я к своим котлам, — сказал он. Надо бы вам барана зарезать на вашу калжу,[5] но я вам сварю курицу, которая не хуже барана. С картошечкой, с лучком — сделаем первый сорт!

Он вышел.

Стало тихо, только потрескивали сосновые поленья в печурке, да буйно гудело пламя. Мы долго сидели молча, привыкая друг к другу.

— Ты… расскажи обо всем, что с тобой было, что пережила, — покашляв в кулак, попросил Касымбек.

У меня нет желания ворошить прошлое. Тяжелое оно. Что же было с тобой, Касымбек? Но и ему возвращение назад радости не доставляет, и скупо он говорит о себе. Они в тот же день на рассвете вступили в бой. Враг был намного сильнее, но полк Касымбека не отступил, до вечера держал оборону. С наступлением темноты они узнали, что немецкие части обошли их и вклинились в тыл. С боями, с потерями они отступали. Полк поредел, рассыпался. Пробиться к своим не удалось, с остатком своей роты Касымбеку пришлось скрываться в лесу. Здесь они соединились с местными партизанами и превратились в весьма ощутимую силу. Командиром одного из отрядов и был Касымбек. Жив, оказывается, и Николай Топорков.

— Николай жив? — переспросила я испуганно.

— Да, жив, — ответил Касымбек, не совсем меня понимая. — А где Света? Ты не знаешь? Когда вы с ней расстались? — засыпал он меня вопросами.

И мысли мои заметались, вихрем пронеслись в голове. Что я ему скажу? Правду? Всю, какая она есть? Или, может, сказать только, что она в этих краях на подпольной работе? А может быть, сделать вид, что ничего не знаю и не вмешиваться в их жизнь? Судьба сама развяжет этот узел.

Заметив мое смятение, Касымбек тоже испугался:

— Почему ты молчишь? Жива ли хоть Света? Скажи правду!

— Жива… — ответила я. — Когда я ее видела, была жива.

— Ты видела, видела ее? Когда?

— Когда расстались, я хотела сказать. Мы же разбрелись кто куда. Помнишь Мусю-Строптивую? Какой хороший был человек. Погибла бедняжка. Дочь ее оставили у одного лесника.

— А остальные?

— Остальные были живы, когда я их видела. Потом мы разбрелись.

— Николай обрадовался, когда услышал, что ты нашлась. Очень хотел к тебе прийти, но решил подождать, пока тебе станет немного лучше. Все поглядывает на меня: «А где же остальные женщины?» О Свете рвется спросить. Его можно понять, — сказал Касымбек. — Как придет, ты расскажи ему о Свете все, что знаешь, он не успокоится, пока не выпытает у тебя все до капли.

— Подай мне малыша.

Касымбек встал, подошел в младенцу, склонился над ним и застыл, не решаясь к нему прикоснуться. Он растерянно, беспомощно глянул на меня, я кивнула: «Не бойся, бери». Касымбек взял малыша кончиками пальцев, словно боялся его сломать, и осторожно, как полную чашу, понес его ко мне. Со сноровкой, которой сама радостно поразилась, я взяла малыша на руки и открыла его лицо, чтобы Касымбек мог на него взглянуть. Малыш спал, сморщив маленькое красненькое личико.

Касымбек, вытянув шею, стал вглядываться в лицо сына. Было видно, что пока в этом красненьком человеке он ни с кем не находил никакого сходства, но, чтобы сделать приятное мне, спросил:

— На кого же он похож? На тебя как будто?

— Лоб и овал лица твои, — сказала я, мне действительно так казалось.

Касымбек, конечно, ждал от меня именно этого ответа, верхняя губа его приподнялась и лицо озарила довольная улыбка.

Малыш, будто ощутив взгляды родителей, всхлипнул во сне, сморщился, зашевелил жалобно губами, заныл тоненько и