С возгласом отвращения она швырнула карты в брата и, повернувшись, кинулась к одному из окон. В какой-то момент, охваченная ужасом, я подумала, что она намерена выброситься из окна. Должно быть, учитель тоже этого испугался, поскольку тень тревоги упала на его лицо, и он бросился за ней.

Однако, когда он приблизился, она неожиданно остановилась и упала на колени, вся в облаке белого шелка, закрыв лицо руками и с трудом сдерживая всхлипы. Сочувствие вспыхнуло на лице Леонардо, и он опустился на колени рядом с ней, помедлил — и обнял ее. Девушка попыталась отстраниться, возможно, решив, что это ее брат. Однако затем, увидев, что перед ней Леонардо, а не Грегорио, прильнула к нему сама, больше уже не сдерживая тихих рыданий.

Чувствуя, как слеза ползет по моей щеке, я взглянула на Грегорио. Его взгляд был неотрывно устремлен на сестру, однако он не выказывал никакого сострадания к ее слезам.

— Плачь, Катерина, плачь! — произнес он. — Но знай, что когда это все случилось, я пролил слез больше, чем ты можешь представить.

Затем голос его смягчился и потеплел.

— Я ведь был там, когда Лидия, наша мать, ставила эту отметку. Это случилось на следующий день после похорон ребенка, которого все считали ее собственным. Она взяла иглу и немного сажи с лампы — и нанесла рисунок, маленькое солнце, тебе на спину.

Он замолчал, и грустная улыбка тронула его губы.

— Ты ни разу не вскрикнула, не заплакала, хотя это продолжалось довольно долго. Когда она начала наносить рисунок на мою кожу, я тоже молчал — ведь ты же не плакала, — хотя мне было очень больно.

Внезапно лицо его окаменело — воспоминания того далекого дня вернулись с новой силой.

— Закончив, она заставила меня поклясться, что я никогда не расскажу о том, что произошло. Я должен был делать вид, что моя сестра похоронена возле той церкви. Мне было всего семь лет, и я не понимал, почему должен так поступать. Единственное, что я знал — это то, что я люблю тебя, мою сестренку, со всей нежностью, на которую способен только ребенок. А она — она разлучила меня с тобой.

Он прикоснулся пальцами к изображению солнца на своей груди, и я с неожиданным сочувствием подумала, сколько же раз в жизни приходилось повторять ему этот жест. Однако затем он вновь заговорил, и в голосе его не было ни скорби, ни мягкости — тогда я поняла, что этот жест был вызван отнюдь не сентиментальными воспоминаниями.

— Когда она закончила рисунок, то сказала, что по этому знаку мы сможем узнать друг друга, сколько бы лет ни прошло. Однако я не мог больше видеться с тобой, мне было велено держаться подальше, когда граф привозил тебя на праздники. Прошло немало времени, и я почти не вспоминал о том, что у меня есть сестра. Однако каждый раз, снимая рубашку и видя рисунок солнца на моей коже, я снова и снова думал о тебе…

Пока он говорил, рыдания Катерины утихли. Успокоившись в объятиях учителя, она подняла на брата залитое слезами лицо.

— Ты никогда меня не любил! — вскричала она с отчаянием. — Иначе… как мог ты сделать со мной то, что сделал?!

В ответ с губ Грегорио слетел горький смешок.

— О нет, я любил тебя… тогда.

Она непонимающе уставилась на него, и он продолжал:

— Видишь ли, моя дорогая Катерина, твой настоящий отец был наемником. Он возвращался домой время от времени, раз в несколько лет, и каждый раз успевал заделать Лидии очередного ребенка, чтобы вновь уйти после этого на войну. Однако после твоего рождения он больше не вернулся. Много позже мы узнали, что он был убит в каком-то сражении, и его тело осталось гнить вместе с прочими на поле той неведомой битвы.

Он презрительно пожал плечами, но я разглядела в его лице отблески той давней боли, которую довелось испытать маленькому мальчику.

— Несколько флоринов — вот все, что досталось нам от него, за все годы. Но что было много хуже — Лидию выгнали из графской прислуги.

Ироническая усмешка искривила его губы.

— Похоже, кого-то из слуг не на шутку пугало ее умение предсказывать судьбу и гадать на картах. Долгие месяцы после этого она не могла найти себе пристанище и работу, а я был все еще слишком мал, чтобы заработать больше нескольких сольдо в день. Чаще всего я ложился спать голодным… Такие, как ты, даже не представляют, что такое голод!

Теперь на его лице и в голосе не было и тени улыбки.

— О, мой голод был не из тех ощущений, что ты испытываешь, встав слишком рано поутру — когда до завтрака еще слишком долго. Это был голод постоянный, жестокий, когда изо дня в день единственной моей пищей были сухие корки хлеба и заплесневелого сыра. Иногда нам удавалось подобрать сгнившие овощи — немного, но из них получалась прекрасная похлебка… Мне никогда не забыть этот голод, эту постоянную ноющую боль в пустом желудке, словно кто-то злобный изнутри расцарапывал мне нутро…

С глухим проклятием Грегорио сплюнул в сторону и отвернулся, словно не в силах смотреть на Катерину.

— И все это время ты жила в графском замке, вдоволь ела и пила, на столе перед тобой стояли самые изысканные блюда, какие только можно представить. Вот то, о чем я думал все ночи напролет, лежа и плача от голода… и тогда я возненавидел тебя!

Пока Грегорио говорил, Леонардо помог Катерине подняться на ноги. Она послала ему благодарный взгляд, однако отказалась от иной помощи и гордо выпрямилась. Слезы ее высохли, и когда она заговорила, обращаясь к Грегорио, голос ее больше не дрожал.

— Как ты можешь обвинять меня в этом? Неужели ты считаешь, что ты — единственный, кто пострадал от того, что сделала наша мать? Граф не любил меня. С первого дня он ненавидел и проклинал меня, виня в смерти матери… — девушка запнулась, на мгновение прикусив губу, — …в смерти графини! Да лучше бы мне было жить со своей родной матерью и родным братом, пусть даже и впроголодь, чем вырасти в холодном и неприветливом графском замке!

Он покачал головой, встретив ее яростный взгляд. Снова усмехнулся, но в усмешке не было и следа веселья.

— Это ты сейчас так говоришь, дорогая Катерина, а тогда — готов поклясться — ты бы не раздумывая променяла и мать, и брата на возможность наесться досыта. Я знаю это — ведь и я готов был пойти на это. Уверен, что не прошло бы и нескольких месяцев, и я бы лег рядом со своей так называемой сестрой, похороненной на церковном дворе, если бы однажды не нашел на дороге оброненный каким-то рассеянным прохожим клинок…

Каждый день я по несколько часов упражнялся с ножом и, наконец, научился так искусно владеть им, что одним броском попадал в любую, даже мелкую птицу. Наконец-то у нас появилась еда… пусть немного, но достаточно для того, чтобы мои кости хоть немного обросли плотью. И все же я продолжал неотступно думать о тебе, о том, как ты живешь в замке. Даже когда я достаточно возмужал, чтобы вступить в армию Моро, и уехал далеко от родного дома — я не перестал думать о тебе. Я поклялся, что однажды вернусь и заберу все, что тебе принадлежит — и ты будешь знать, по какой причине я это сделал.