– Нет, не ясно, – сердито заявил он, чеканя каждое слово. – Как только случилось то несчастье, моя мать взялась диктовать врачам, как меня лечить. Если бы я ее послушал, то по сей день лежал бы на этом ложе. Сама едва не убила меня шарлатанскими снадобьями, а когда Транкельштейн предложил дельное лечение, воспротивилась всеми силами. Но именно его массаж и его упражнения поставили меня на ноги.

Габби вздохнула:

– Я никак не могу понять, какое отношение имеют ошибки твоей матери к нашей задаче в теперешней ситуации?

– По вопросам собственного лечения принимать решения буду я, и только я! У меня нет желания доводить себя до изнеможения снадобьями ненормального лекаря, о котором ты мне рассказывала. Мое решение окончательное, Габби.

Квил сложил руки на груди, не обращая внимания на ее нахмуренный вид.

– Хорошо, – начала она после минутного молчания. – В таком случае все, что касается моего тела, – это тоже мое личное дело. И здесь я тоже буду принимать решения самостоятельно.

– Естественно, – согласился Квил.

– Прекрасно. Значит, ты не должен возражать, если эту дверь, – Габби кивнула на дверь в спальню виконта, – я замурую, так как мы не будем ею пользоваться в дальнейшем.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, – пожала плечами Габби. – Просто мое тело больше тебе не принадлежит. Вот это я и хотела сказать, муж мой. – Она сделала легкое ударение на последних словах. – Таким образом, ты не будешь страдать от мигреней и у нас отпадет надобность в ненормальных лекарях.

Габби отвернулась и принялась вытаскивать из волос шпильки.

– А если я заведу любовницу? – услышала она его голос. Он был пугающе жесток.

Она даже не стала оборачиваться.

– Право выбора за тобой, – спокойно ответила она. – Если тебе нравится валяться в постели с мигренью – что ж, это твое дело. По крайней мере я не буду нести за нее ответственность.

– А ты сама, – ядовито усмехнулся Квил, – как собираешься выходить из положения? Сделаешь меня poгоносцем?

Габби до боли закусила губу, чтобы не расплакаться, если сейчас уступить ему, он снова будет страдать.

– О нет, можешь не опасаться, – проговорила она с нарочитым легкомыслием и, откинув голову, начала расчесывать волосы. – Хотя мне было хорошо с тобой этой ночью… – она сделала паузу – достаточно длинную, чтоб посеять сомнение в искренности сказанного, – я вполне могу обойтись и без этого.

Габби с изумлением отметила, как трудно лгать в самом сокровенном. Все равно что топтать собственное сердце. Она повернулась и смело встретила взгляд мужа. Ее отец легче проглатывал вранье, когда она смотрела ему прямо в глаза.

– К тому же это довольно неопрятно. – Ее передернуло от собственной лжи. – Ты не согласен? Мне совсем не хочется постоянно пачкать простыни. А о том, что при этом я обнажена и ты на меня так открыто смотришь, я даже и не говорю.

– Габби! Господь с тобой! Кровь бывает только в первый раз.

– Хм. Но это не самое главное, что я хочу сказать. Помни, Квил, я не сделаю тебя рогоносцем. Ты – мой муж. Почему я должна позволять какому-то постороннему мужчине использовать мое тело?

Хоть в этом правдива, подумала она. Действительно, ее никто не интересовал, кроме мужа.

Квил стиснул зубы так сильно, что заныли челюсти. Не зря он считал, что женщины равнодушны к сексу. Разумеется, он видел, что Габби смущается своей наготы. Но ему показалось, что в минуту наслаждения неловкость отодвинулась в сторону. Должно быть, он ошибся, ослепленный желанием. Он уже взялся за ручку двери, но в последний момент остановился.

– А если я соглашусь пробовать лекарства, мне будет позволено использовать твое тело? – произнес он, презирая себя за то, что демонстрирует свою уязвимость. Он не оборачивался, чтобы не видеть жалости в глазах Габби. Она промолчала, еле сдерживая рыдания. Подождав немного, Квил сказал самому себе: – Итак, за возможность делить постель со своей женой мне придется каждый раз предварительно глотать лекарство? Или ставить пиявки?

– Нам нужно… – с трудом выдавила из себя Габби.

– Я догадываюсь, что нам нужно, – холодно прервал ее Квил. – Испытать новое лекарство. И чтобы моя жена могла сделать это, я должен спровоцировать приступ мигрени. А до тех пор мы будем ждать, когда знахарь пришлет снадобье из тушеных насекомых. И лишь тогда я смогу просить тебя о возобновлении брачных отношений. Так, Габби?

У нее вырвалось рыдание, и она прижала руки к глазам.

– Давай забудем про это. Я… я… – она со всхлипом заглотнула воздух, – я не хочу делать это снова, Квил! Ты можешь это понять?

– Вполне. – Голос ее мужа был ровный и… такой ледяной! – Я больше не вторгнусь в ваши покои, мадам. А что касается двери, можешь дать указания слугам, чтобы заколотили ее гвоздями, если тебе так угодно.

Квил поклонился, но Габби этого не видела. Она стояла, отвернувшись, не отнимая рук от глаз. По пальцам у нее текли горячие слезы.

Сквозь рыдания она услышала, как открылась и закрылась дверь. О Боже, Квил поверил! Поверил, что ей безразличны его ласки!

Как это было далеко от ее истинных чувств! Она жаждала ощущать тяжесть его тела и слышать хриплые стоны, срывающиеся с его губ. По ночам, лежа между холодными простынями, она с трепетом вспоминала каждое его прикосновение. И даже те постыдные минуты, когда он раздвигал ей бедра и она, нагая, извивалась под ним, бесстыдно прижимаясь к его пальцам.

Как же сильно впитала она порочное желание, как глубоко увязла в грехе, если ей было так приятно!

Когда принесли горячую воду для ванны, она сказала Маргарет, что у нее болит голова, и попросила передать мужу, чтобы он не ждал ее к обеду. Оставшись одна, Габби свернулась клубочком на диване, пытаясь понять, почему она такая несчастная. И лежала до тех пор, пока вода не сделалась холодной как лед. Тогда она влезла в ванну с подспудной мыслью наказать себя – за ложь и за вожделение. Какая из двух провинностей хуже? Ответ был прост. Квил верно сказал, что в их действиях нет ничего постыдного. И впрямь, что плохого в том, что их тела дарили друг другу наслаждение? И не важно, когда это свершалось – ночью или днем, а вот говорить, что ей это было неприятно, – сплошное вранье.

Поэтому она погрузилась в холодную воду. Габби наблюдала, как ее соски превращаются в темно-красную черешню. Так бывало всегда, когда Квил их трогал, и даже от одних воспоминаний об этом она опять зарыдала, потому что не могла быть вместе с ним. Она любила его. И хотела его. Ей нравилось, как он смеется – не вслух, а только глазами. Когда он молча смотрел на нее, они говорили ей, что она красива и обожаема. Он был для нее дороже всех на свете, но по воле злого рока они не могли предаваться любви.

Холодная ванна остудила эротическую горячку. В памяти встали потухшие глаза и мертвенно-бледное, осунувшееся лицо Квила во время приступа. Обман – ужасный грех, но она правильно сделала, что солгала. Чутье подсказывало, что Квил, оправившись от приступа, вернется к ней в постель. «Потому что он любит меня и хочет делать мне приятное», – сказала себе Габби. Правда, он не признавался ей в любви, когда просил выйти за него замуж. Но Квил ведь вообще неразговорчив.