Наконец тип в кожаном плаще заметил стоящего на крыльце хозяина.

– Лейтенант Ковалев? – отрывисто спросил он.

– Так точно.

Тип шагнул вперед и, выдернув из-за лацкана удостоверение, в развернутом виде сунул его участковому под нос. Ковалев глянул и обомлел. Чин – это ладно, чин у приезжего был очень даже так себе, не шибко высокий, но зато контора!.. Контора в удостоверении значилась такая, что участковый по-новому, совсем другими глазами посмотрел на автоматчиков, скучавших у калитки.

– Вольно, – с едва уловимым оттенком насмешки сказал приезжий.

Ковалев только теперь заметил, что стоит в тапочках, в майке и с полотенцем на шее по стойке «смирно», как на плацу, и заставил себя стать более или менее по-человечески – расслабился, отставил правую ногу и зацепил большой палец свободной от банных принадлежностей руки за петельку на поясе бриджей.

– Слушаю вас, – как можно более спокойным, деловым и официальным тоном произнес он.

Практики у него было маловато, в таких вот случаях он привык ограничиваться простым и всем понятным «Ну?», так что слова его прозвучали, наверное, как-то не так. Приезжий глянул на него исподлобья с каким-то веселым изумлением, кашлянул в кулак и, решив, по всей видимости, не вдаваться в детали, прямо спросил:

– Порошок на экспертизу посылал?

– Так точно, посылал, – отрапортовал Ковалев и непроизвольно лязгнул зубами от холода.

– Сходи оденься, – сжалился приезжий. – Погоди! – окликнул он, когда Ковалев уже, шлепая тапочками, взбежал на крыльцо и ухватился за дверную ручку. – Порошка-то много?

– Да без малого центнер, – ответил участковый.

– И где он у тебя?

– Так как же «где»? Известно где – в кабинете, в сейфе.

– Обалдеть можно, – негромко, явно обращаясь к самому себе, пробормотал приезжий.

– А? – решил на всякий случай переспросить Ковалев.

– Ничего, иди, одевайся. Поедем твой сейф смотреть… наркобарон.

Ковалев собрался за минуту, прямо как в армии, по тревоге. На крыльцо он выкатился, держа форменное кепи в зубах и торопливо затягивая ремень с кобурой. Приезжий в кожаном плаще стоял спиной к крыльцу и курил, широко расставив ноги, слегка откинув голову назад и с таким сосредоточенным вниманием разглядывая почерневшие, обглоданные временем и непогодой бревна сарая, словно там, на бревнах, было написано что-то очень интересное. Напяливая на голову кепи, Ковалев подумал, что с порошочком он не ошибся, попал прямо в яблочко. Как есть наркотик! Во-первых, приезжий, уточнив про экспертизу и про сейф, назвал его, Ковалева, наркобароном. А во-вторых, будь это сода или, скажем, зубной порошок, черта с два такая шишка прикатила бы сюда в воскресенье в сопровождении двух автоматчиков!

Приезжий обернулся на шум и окинул Ковалева критическим взором.

– Готов?

– Так точно! Можем ехать. Хотя тут и пешком…

– Машиной быстрее. Только пиво оставь.

– А? – не понял Ковалев.

Участковый хлопнул себя по лбу: из карманов по-прежнему торчали горлышки двух пивных бутылок. Ну и видок! Не офицер милиции, а живая карикатура на представителя действующей власти… Тьфу ты, позорище!

– Виноват, – сказал Ковалев, живо выдергивая бутылки из карманов. Теперь он стоял на крыльце в позе балтийского матроса, готовящегося лечь под вражеский танк с двумя гранатами. Тут его осенила новая идея. Предлагать пиво офицеру было как-то неловко, но вот автоматчики… – А может, ребята его, того… оприходуют?

Приезжий стоял молча в прежней позе и с выражением терпеливого ожидания смотрел на Ковалева. Лейтенант тихонько поставил бутылки на крыльцо около двери (подумав, что тут их непременно кто-нибудь сопрет) и с виноватым видом спустился с крыльца.

Выкрашенная облупившейся голубой краской, из-под которой тут и там проглядывал тускло-серый дюралюминий, оснащенная стареньким «Вихрем» лодка-«казанка» ткнулась в берег, и ее широкий, заостренный нос с шорохом выполз на песок. Тишина, наступившая после треска лодочного мотора, казалась оглушительной, а тихий плеск волн и свист ветра в оголившемся ивняке ее не столько нарушали, сколько подчеркивали. Вода, на быстрине казавшаяся почти черной, а издалека свинцово-серой, на мелководье была коричневатой, как слабо заваренный чай.

Рыбак причалил к берегу далеко от моста, где уже почти закончились ремонтные и поисково-спасательные работы. В этом месте река почти вплотную подходила к окраине поселка, обнимая его плавной серо-стальной петлей. На песке плоскими днищами кверху лежали вытащенные на зиму из воды лодки. Вид этих дырявых лоханей вызывал из глубин памяти детский стишок о трех мудрецах, которые «в одном тазу пустились по морю в грозу». На покрытом растрескавшейся, облупившейся смолой днище одной из лодок, широко расставив ноги в камуфляжных штанах и стоптанных рабочих ботинках, сидел и мрачно курил сигарету без фильтра какой-то плечистый молодой человек в потертой кожаной куртке, с рыжими, как шляпка подосиновика, волосами и широкой, веснушчатой физиономией. Тяжелые, грубо вылепленные черты и в особенности выражение этого иссиня-бледного, как у всех по-настоящему рыжих людей, лица не свидетельствовали об избытке интеллекта; мутно-зеленые, болотного оттенка глаза смотрели на рыбака из-под медных ресниц безо всякого выражения, как будто тот являлся неодушевленным, привычным и успевшим порядком надоесть предметом.

Николай Ежов с некоторых пор повадился приходить на берег и подолгу сидеть у воды в тайной, не вполне осознаваемой надежде выловить из реки еще что-нибудь этакое, полезное. Маманя, Мария Семеновна, предательски подрубила Колькин бизнес прямо на корню; признав маманину правоту, он тем не менее никак не мог справиться с разочарованием. Целый день, с раннего утра и до позднего вечера, когда вернулся домой и обнаружил пропажу драгоценного тючка с наркотиком, Колька чувствовал себя настоящим олигархом, и теперь он никак не мог отделаться от ощущения, что его ограбили.

Ежов и впрямь не до конца понимал, с какой целью часами торчит на берегу. После разговора с маманей по поводу пропавшего тючка он имел продолжительную беседу с Ковалевым. Участковый, хоть и дурак, понимал в таких делах как-нибудь побольше Кольки и сумел толково и убедительно разъяснить ему, какими могли быть последствия. Однако на берег Николай ходил по-прежнему и дважды действительно нашел кое-что: черную, сильно поношенную железнодорожную фуражку с гербом и узел с какими-то пестрыми тряпками – платьями и платками. Больше река подарков не делала, и теперь, куря предпоследнюю в пачке сигарету и сплевывая на песок горькую табачную слюну, Ежов горестно