Для нас чужак. Для них станешь предателем. Помрешь дорогой от бедствия, которое хуже бунта. Новая чума грядет. Холера мортус.

Это было не совсем то, зачем Константин вытащил узника из тюрьмы. И уж совсем не то, на что рассчитывал император.

– Подождите пророчить, – Никс поднял руку. – Я согласился встретиться с вами не ради гаданий на кофейной гуще.

Лукасинский обмяк. На его лице был написан вопрос: а для чего же еще?

– Я православный, – заметил Никс. – Мою судьбу Бог знает. А больше никому ненадобно. Но вас я позвал, чтобы сказать: оставьте заблуждения. Вы офицер. Зачем вам пророчествовать?

Пан Валериан заскрежетал зубами.

– И вы меня отпустите?

– После отбытия наказания, безусловно, – кивнул Николай. – Но я могу по амнистии уменьшить срок. Скоро коронация. Будут широкие пожалования. В том числе и прощения преступников. Мне бы хотелось явить милость. Ваша судьба горька. О ней все знают. Вам все сочувствуют.

Лукасинский, чью фамилию Константин, кстати, произносил на польский манер – Лукащинский, – отмел предложение рукой.

– Ничего не хочу от Ирода Великого. Тиран. Убийца.

Никс опешил. Может, и тиран. Может, и убийца. Пятеро недаром в петле болтались. Но уж никак не царь Ирод.

– Сейчас тебе сопутствует удача, – продолжал узник. – Ты осторожен. У тебя хорошие советники. Но верность тому Богу, которого ты себе выбрал, приведет к страшным ошибкам. Ты упадешь в ту яму, которую вырыл, чтобы разбиться об ее дно. Никто тебя не пожалеет. Все будут только рады.

Никс стал бел, как полотно.

– Никто не поможет, – разорялся Лукасинский. – Ты угробишь свой народ. И твоя страна, о которой ты так печешься, которой всем жертвуешь, проклянет твое имя.

Хоть сейчас снимай корону!

Прежде чем император успел вознегодовать, бесноватый пророк повернулся к наследнику:

– Проклятая династия! Вот твой сын. Он даст людям права людей, подарит много свободы. И будет растерзан в клочья бомбой. Будет по своему городу, как зверь от охотника, бегать от убийц, и в конце концов не будет помилован ими, как ты, – снова взгляд на Николая, – не помиловал наших «братьев». Несчастное, гибельное семейство. Все в крови, своей и чужой. Платите!

Узник вдруг завалился на бок. На его губах пузырилась пена. Глаза закатились и стали белыми, как бельма.

Вместе с гневом государем овладело чувство физической нечистоты. Сразу захотелось в баню. Не в ванну, не в кадушку, как здесь любят. А в парилку. Чтобы открылась каждая пора, выпуская вместе с потом страх, пробивший помимо воли.

Сын ревел в голос. Напугали зайчика! Схватился за отцовские эполеты, сунул лицо на грудь и, захлебываясь, повторял:

– За что? За что?

«За все хорошее!» – зло подумал Никс. Он негодовал на арестанта, на Константина, но больше всех – на себя. Пошел кликушу смотреть! Гоже ли православному царю? Смыть ли теперь грех?

– Хватит нюни распускать, – попытался было утешить племянника Константин, но нарвался на такой холодный, предостерегающий взгляд брата, что замолчал. Пусть сами разбираются! Воспитывает плаксу и недотрогу! Как девчонка, ей-богу!

– Вас вернут не в Замостье, а отвезут в Шлиссельбург, – цесаревич поразился ледяной твердости голоса Николая. – Я хотел сократить вам срок, помиловать вас. Но вижу, что вы этого недостойны.

Лукасинский хлопал глазами, будто и не он минуту назад выплевывал на этих людей дурные пророчества.

– Ваше содержание будет совершенно злодейским, – продолжал император. – Ручные и ножные кандалы. Скажите спасибо, что не колодки. Ни света, ни прогулок. Хлеб и вода. Заключение бессрочно.

* * *

Бедный майор не знал, что и сказать. Неужели он напророчил лишнего? Уговор был только попугать.

– Он бесноватый, – отрывисто бросил Николай, когда пана Валериана вывели. – У нас таких держат в монастырских тюрьмах. Что на сей счет предусмотрено в Польше?

Константин поморщился.

– У нас человека сначала должен осудить суд. Потом он отбывает установленное наказание…

– Это гражданским порядком. А духовным?

– Церковь не вмешивается, – процедил великий князь. – Это конституционная страна.

Брат смерил его долгим взглядом, хотел сказать: «Ты же сам видел», но не сказал. Вскинул наследника на руки и ушел, оставив Константина переваривать предсказания.

На лестнице он остановился.

– Вытри слезы.

Мальчик очень быстро растер щеки ладонями.

– И слезай. Ты не маленький.

Сашу опустили на пол, и отец присел на корточки.

– Давай договоримся: маме ни слова. Она сейчас хорошо себя чувствует. Но расстраивать ее не надо.

Мальчик кивнул. Он знал, как важен и как хрупок может быть их семейный мирок. Не дай бог, мать снова заболеет! Куда тогда отцу? Саша уже понимал: к другим женщинам. Но по детской привычке еще всей душой оставался на стороне матери. Ревновал до черноты в глазах. Поэтому он дал слово не беспокоить государыню и даже попросился еще несколько минут постоять на лестнице, чтобы окончательно высохли слезы и ушла краснота с лица.

– Папа, меня действительно убьют? – дрожащим голосом осведомился он.

– Как будешь править, – хриплым голосом бросил отец. – Русские – добрый народ, но… нельзя позволять злонамеренным людям мутить их. Ближнего круга стерегись. Злодеев-фрачников. А мужики тебя не выдадут. Никогда. – Он хлопнул сына по спине. – Да что там. Слышал же, что мне бесноватый майор наплел? Хоть отрекайся.

Саша в тревоге вскинул голову.

– Не стану, – упрямо заявил Николай. – Никогда тебя под такой удар не подставлю, как со мной поступил старший брат и благодетель. Ты расти пока. Учись.

У мальчика отлегло от сердца.

– Папа, я сейчас не могу. Ты потерпи.

Николай засмеялся.

– А хочешь?

Наследник испуганно замотал головой, но в глубине его глаз зажглось понимание. Этот огонек не понравился отцу: сам через такое проходил.

– Должен хотеть, – вслух сказал он. – И бояться должен. Потому что корона тяжелая. Не подведи меня.

– А как же… – мальчик покосился на дверь, из которой они только что вышли.

– Пусть пугают, – отрезал отец. – Знать, я крепко кой-чего прищемил, раз так беснуются. Застрелят, зарежут, взорвут… Ты же солдат. Кто смерти боится, во поле не ходи.

* * *

Лукасинского увезли в Шлиссельбург, даже не заезжая на гауптвахту 10-го уланского полка. Точно этого человека и вовсе не было. Но накануне визита в Круликарю он успел-таки еще наделать дел. Вернее, с ним успели.

Граф де Флао действительно знал заветное «слово мастеров», открывавшее все двери. Или умел подкрепить его злотыми, найти нужных людей. Все они, по славной масонской традиции, «спали», пока не пришло время. Замерли в недрах русского оккупационного аппарата, едва шевелили лапками, перекладывая бумажки, как сучат ногами во сне. И ждали своего часа.

Временами их беспокоили просьбами приезжие эмиссары вроде де Флао, проверяли, на местах ли они? Готовы ли? «Всегда приуготовлены» – был их отзыв. Вечно и ко всему.

Именно через них – невидимых и неотступных – граф добился встречи с Лукасинским и взял с собой Морица. Вроде как полюбопытствовать.

Юноша жаждал пойти. Хоть какое развлечение. Дома мать громко жаловалась на беззаконие русских властей – ни с того, ни с сего забрали князя Адама. Как можно? Он не пекарь! Подумаешь, дуэль! Мало ли что написано в законах! Сразу хватать такого вельможу? Подвергать бесчестью целый род? Что у этих солдафонов за понятия? Словом, молодой граф Потоцкий устал от