сетований пополам с проповедью и охотно отправился смотреть предсказателя.

Лукасинский сидел на нарах и удивленно смотрел на вошедших. Он откровенно не знал, что говорить, но знаками ответил на масонское приветствие: сложил руки, как надо.

– Брат мой, – начал де Флао по-французски, – мы слышали, что за страдания вы вознаграждены даром пророчества.

Пан Валериан заерзал.

– Нам рассказывали о чудесных провидениях, которые посылаются вам. Мы хотели бы получить одно из них.

Лукасинский испуганно замахал руками, демонстрируя нежелание исполнять просьбу. Но вдруг выпрямился, запрокинул назад голову, точно его проткнули, как бабочку, булавкой и пригвоздили на месте. На лице мелькнул мгновенный ужас. Глаза закатились. Ссохшиеся искусанные губы раскрылись, и майор заговорил глухим, точно не своим голосом:

– Чего же ждать, панове? Спросите. Каждому обещаю по ответу. Не больше.

– Кто будет следующим польским королем? – выступил вперед де Флао. – Какова судьба герцога Рейхштадтского?

– Это уже два вопроса, – хитро скривился узник.

– Один. Если корона в Кракове увенчает голову сына Наполеона. – Судя по твердости, де Флао не впервые имел дело с бесноватыми и не боялся их. А вот Мориц почувствовал, что его прошибает холодный пот.

– Королем станет, кому положено. – Пан Валериан зашелся каркающим смехом. – А австрийский кузнечик даже в краковской короне сложит на груди лапки да и уснет, перестав кашлять.

Это был совсем не тот ответ, на который рассчитывал гость. Но узник откровенно потешался над ним, будто и не сам сидел в оковах, а, напротив, чувствовал свое превосходство.

– Значат ли ваши слова, что он поправится? – настаивал де Флао. – Могут ли сторонники династии Бонапартов на него рассчитывать.

Пан Валериан смотрел на пришедших с жалостью, точно спрашивал: и зачем вам знания о будущем, если вы все равно ни слова не понимаете?

– Избавится ли он от чахотки? – смилостивился узник. – В каком-то смысле да. И я вижу, как он воссоединится с отцом в Париже.

– Это невозможно. Его отец мертв!

Новость не произвела на Лукасинского никакого впечатления.

– Все мертвы и все живы. Вы должны бы это знать. Я вижу, как Рейхштадтского везут по улицам Парижа. Все машут. Большое торжество.

– У него на голове есть корона Пястов? – выступил вперед Мориц.

Узник задумчиво пожевал губами.

– У него и головы-то в вашем понимании нет. Вернее, она есть, но в ней вместо мозгов какие-то тряпки.

Де Флао похолодел. Неужели майор говорит о трупе?

– Как много вопросов, – с недовольством заявил бесноватый. – Давайте проясним: этому несчастному будет предложено несколько престолов. Но сядет он на самый высокий.

Туманней некуда.

– Вы совершенно исчерпали мои силы, – сообщил Лукасинский, – а ваш спутник еще не спрашивал. Ну что, мальчик, можешь даже не произносить вслух, я и так знаю, что тебя мучает.

Мориц смутился. В его голове теснились десятки вопросов. Возродится ли Польша? Будет ли свободна? Убьют ли царя? Но громче всех в ушах стучало: «Кто мой отец?»

– А ты сам не знаешь? – продолжил издеваться пан Валериан. – Кому ты небезразличен, тот и отец.

* * *

Спутники покинули Лукасинского со смятенными сердцами.

– Помните свое обещание рассказать людям об услышанном, – требовательно подергал юношу за руку де Флао.

Мориц не был уверен, что действительно хочет поведать миру об откровениях бесноватого.

Но в следующие несколько дней аристократические гости госпожи Вонсович, краем уха прислуга, а уж от нее остальной город до трактиров и рынков… а также товарищи графа Потоцкого по полку, краем уха нижние чины, а уж от них другие казармы и чужие воинские части… услышали следующее: страдалец Лукасинский, узнавший секрет каббалистов, пророчит герцогу Рейхштадтскому аж три трона, из которых тот взойдет на «самый высокий». Разумеется, польский. Правда, герцог болен. Но в Париже он окажется только мертвым, что еще больше укрепляло служащих во мнении, какой именно из тронов изберет сын Наполеона.

Париж, Варшава… какой еще третий трон? Неужели Россия? Сын Бонапарта, опершись на польские сабли, все-таки завершит дело отца? Голова шла кругом.

Де Флао даже не ожидал подобного эффекта. Не ожидал и Мориц. Он только рассказал матери, ну брату, паре друзей-офицеров. Ей-богу, он не хотел… Но эмиссар бонапартистов мог гордиться собой. За пару дней ему удалось добиться того, чего Анна не смогла с самого приезда из Вены: вся Варшава из уст в уста передавала имя герцога Рейхштадтского.

Дошло до начальства. Как на грех, из Вильно прибыл князь Новосильцев[88], командовавший прежде польской полицией, а теперь исполнявший обязанности наместника Литвы. Его самоуправство в Варшаве хорошо помнили, но это вовсе не смущало старого вельможу. Когда-то он входил в круг «молодых друзей» Александра I, в его Негласный комитет. И вел себя так, точно время остановило течение свое.

Явившись в Варшаву, Новосильцев крутанул гайки, полицейские забегали и вмиг сыскали источник неприятных сведений – младшего сына госпожи Вонсович. А поскольку посещения Лукасинского были строжайше запрещены, то Мориц оказался виновен в тайном проникновении к узнику, которого, как Железную Маску, содержали в строжайшем секрете.

Де Флао остался чист, потому что знал: юноша его не выдаст. Самого же Морица забрали быстро, прямо из казармы, так что даже мать не успела об этом оповеститься.

Зато оповестился Александр Христофорович. Он понимал, что будет конфликт ведомств, что парень сам виноват. Но надо же его спасать!

Накануне выпал тяжелый разговор с государем. Не в смысле – выволочка. А в смысле обоим не по себе после откровений бесноватого майора.

Вечером Бенкендорф возвращался к себе по коридорам. Заметил слабый свет в одной из дальних гостиных. Сколько их здесь? Подошел проверить, мало ли? И в проеме окна застал всхлипывающего императора. Давненько не видел. С самой коронации в Москве, когда персы первый раз ударили по кавказской границе.

– Что же я за несчастный государь? – повторял тогда Никс. – Я еще не начал править, а у меня уже отбирают провинцию за провинцией!

Пришлось Паскевичу ехать на Восток…

Теперь император смотрел на город, едва зажегший огни, и тяжело, со слезами дышал.

– Что же я за несчастный государь? – повторил он давнюю фразу. – Я даже не успел показаться подданным, а в меня начали стрелять. Вторую войну ведем, хорошо ли?

Да уж чего хорошего?

– И вот мне интересно, что я такое должен сделать, чтобы все радовались моей смерти? Но главное: чем сын-то виноват?

– То есть вы этому смраду верите? – переспросил Бенкендорф. – А насчет меня предсказание вам уже донесли?

Тут Никсу стало стыдно. Откровенно стыдно. Он о себе, о наследнике… Стоит, себя жалеет. А вернейший из его слуг…

– Простите меня, – выдавил император. – Матушка мне говорила, что я эгоист. Да я не верил. Выходит, права. – Никс встрепенулся. – Но ведь вы же не верите? Он нарочно сказал, чтоб вам больно было.

Бенкендорф выжидал: «А вы? Что скажете вы?»

– Не в нашей воле сделать так, чтобы старость и болезни не приходили, – серьезно проговорил император. – Но я никогда не оставлю вас, друг мой. Никогда не отвернусь, как от ненужной вещи. Неужели вы этого не знаете?

«Дай мне Бог твердости и ума уйти вовремя, – подумал Бенкендорф. – Но не всякому такой ум посылается».

Они сели на диван друг подле