когда тот посоветовал ему сократить лабораторные часы. Напротив, он их увеличил, движимый пылающим в нем рвением. Нервный, раздражительный, взвинченный, он тем не менее чувствовал со всей определенностью, что близок к успеху. Более того, в то время проявились сезонные вспышки спорадического менингита, и одна лишь мысль о существующих методах лечения во всей их «доадамовой неэффективности» – его собственное выражение! – подталкивала его к дальнейшим усилиям.

Однажды поздно ночью он завершил итоговые тесты и сравнил с контрольными данными. Снова и снова он проверял результаты. Был ли он удовлетворен? Не то слово. Он ликовал! Подбросил ручку в воздух. Он знал, что победил.

На следующее утро в больнице диагностировали три случая цереброспинального менингита. Для Харви это стало не просто совпадением, а логичным следствием обстоятельств, предварительным признанием его победы, пока еще не облеченным в слова. Он немедленно обратился к руководству больницы с предложением продемонстрировать действие своей сыворотки.

Его предложение резко отвергли.

Харви пришел в замешательство. Он не догадывался, что нажил врагов, что небрежность в одежде, саркастичность и высокомерное презрение к этикету превратили его в объект неприязни и недоверия со стороны коллег. Едкая правота его патологоанатомических отчетов приводила в бешенство больничных диагностов, и подобно всем, кто гнушался достижениями своих предшественников, в глазах многих он выглядел выскочкой, смутьяном, умным, но опасным типом.

Но, даже пребывая в замешательстве, Харви не признал поражения. Нет-нет, это не для него.

Он немедленно запустил кампанию по продвижению своей сыворотки. Обивал пороги кабинетов в больнице, демонстрировал результаты своих экспериментов, мучительно старался убедить в ценности своей работы тех, кто относился к нему наиболее благожелательно. Взбешенный инерцией консерватизма, бестолковостью бюрократических процедур, он жестко настаивал на своем, и сама эта ожесточенность была убедительной. В ответ он слышал лишь невнятное бормотание, ссылки на прагматичную политику организации, разговоры о необходимости общего собрания всего персонала. А тем временем болезнь у троих пациентов неумолимо прогрессировала, стремительно приближаясь к финальной стадии.

И вдруг – неожиданное великодушие – противодействие ослабло. В торжественной обстановке было решено принять заявку на новую терапию, Харви получил своего рода тяжеловесное согласие в письменной форме. Ухватившись за эту возможность, он немедленно ринулся в палату.

Конечно, оказалось слишком поздно. Харви следовало это предвидеть. Трое пациентов, шесть дней находившиеся в больнице и десять – в тисках болезни, впали в бессознательное состояние, и было ясно, что они умирают. Обстоятельства, увы, не послужили победе Харви, а стали ловушкой, которую судьба расставила на его пути. С одной стороны – отстраненная и недоброжелательная публика, с усмешкой ожидающая, когда ей покажут чудо. С другой – трое больных, давно перешедшие ту грань, за которой медицина бессильна. Если бы он мог рассуждать спокойно, то отказался бы от попытки их вылечить.

Но ему было не до рассуждений. Пребывая в невообразимом напряжении, он не мог отступиться, не мог доставить оппонентам такое удовольствие.

Он отчаянно верил в свое лечение. И его фатально подстегивал собственный пыл. Мрачно приняв на себя ответственность, он ввел пациентам прямо в желудочки мозга огромные дозы сыворотки. Всю ночь он провел в больнице, снова и снова повторяя дозу.

Рано утром, в течение одного трагического часа, пациенты скончались. Они умерли бы в любом случае. Это было неизбежно. И хотя Харви потерпел поражение, он оправился бы от него благодаря бодрости духа. Но последовало худшее. Злые языки подхватили новость, и она просочилась за стены больницы. Информация об инциденте в искаженном виде попала в газеты и распространилась в популярной прессе со скоростью лесного пожара. Возмущенная общественность набросилась на больницу и на Харви. Он не обращал внимания на предвзятые обвинения, они вызывали у него разве что дрожь презрения. Оставаясь непоколебимым, он понял теперь, что вмешался слишком поздно. Впрочем, для ученого с холодным умом смерть троих человек являлась не более чем неудачным завершением эксперимента. Поскольку Харви не стремился к успеху в глазах публики, крики негодующей толпы ничего для него не значили.

Но они многое значили для больницы. И власти, увы, вняли шумихе.

Под давлением внешних сил совет попечителей в полном составе собрался на закрытое заседание. Управляющий, подобно Пилату, умыл руки; протесты тех немногих, кто отличался дальновидностью и верил в Харви, оказались тщетны; большинство присутствующих поддались смутному ощущению, что от злого демона необходимо избавиться как можно скорее.

На следующее утро после заседания Харви, войдя в лабораторию, обнаружил на своем столе конверт. То было официальное требование подать в отставку.

Сокрушительную несправедливость последнего удара он встретил с недоверием. Происходящее не поддавалось никакому разумению. Казалось, стены обрушились на него.

Четыре года он надрывал душу ради науки, четыре года потратил на поиски истины, а теперь – он увидел это в мгновение ока – превратился в изгоя. Без работы, без перспектив, без денег. Его имя опозорено. Если очень повезет, он сможет найти себе жалкое место ассистента у какого-нибудь малоизвестного практикующего врача. Но все остальные двери для него закрыты. С ним покончено.

Его душа корчилась в агонии самоуничижения. Не сказав ни слова, он встал, сжег все записи своих исследований, разбил пробирки, в которых содержались результаты его трудов, и вышел из лаборатории.

Пришлось вернуться домой. На случившееся он смотрел с едкой безжалостной иронией. Ему хотелось забыть об этом. Забыть как можно скорее. И он начал пить – не от слабости, а от горькой ненависти к жизни. В этом не было героизма, одно лишь глумление. Алкоголь – лекарство, значит в таком качестве его и следует использовать. Он был одинок – мысли о женщинах никогда не приходили ему в голову – и неспособен заводить друзей, поэтому свидетелем этого позора поражения стал лишь Джеральд Исмей, хирург.

Но Исмей был рядом. Да. Каждый день из этих убийственных трех недель он был рядом – мягкий, тактичный, – пока наконец с помощью осторожных коварных намеков не уговорил Харви отправиться в путешествие.

Почему бы и нет? В одиночестве на корабле пьется лучше и потерять себя проще. Харви согласился, не подозревая о ловушке, которую расставил Исмей. И вот он здесь, на этой проклятой посудине, без алкоголя, и ему так плохо, что это состояние похоже на смерть.

Внезапно он повернул голову на подушке и, вздрогнув, начал приходить в себя. Кто-то постучал в дверь. Сразу после этого ручка повернулась и в каюту бочком протиснулась крупная фигура Джимми Коркорана. Не снимая шляпы, он постоял немного, искательно улыбаясь, затем согнул и разогнул руки, словно без усилий поднимал тяжеленные гантели.

– Ну как оно, паренек? Другими словами, как