— Напротив, дорогая, это чудовище еще ни разу не сказало мне «ты».

— Ни при каких условиях? — спросила Эстер.

— Негодяй неукоснительно величает меня сударыней и сохраняет полнейшее хладнокровие даже тогда, когда все мужчины более или менее любезны. Вообрази, любовь для него все равно что бритье, честное слово! Он вытирает свои бритвы, кладет их в футляр, смотрится в зеркало, как бы говоря всем своим видом: «Я не порезался». Притом он обходится со мной так почтительно, что можно сойти с ума. И разве этот мерзкий милорд Разварная говядина не глумится надо мной, заставляя бедного Теодора полдня торчать в моей туалетной комнате? Наконец, он ухитряется противоречить мне во всем. И скуп… как Гобсек и Жигоне, вместе взятые. Он вывозит меня обедать, но не оплачивает наемной кареты, в которой я возвращаюсь обратно, если случайно не закажу своей…

— И сколько же он дает тебе за такие услуги? — спросила Эстер.

— Ах, дорогая, можно сказать, ничего. Наличными пятьсот франков в месяц и оплачивает выезд. Но что это за выезд!.. Карета вроде тех, что берут напрокат лавочники в день свадьбы, чтобы съездить в мэрию, в церковь, в Кадран бле… Он мне опостылел с этим уважением. Когда я не скрываю от него, что я раздражена, что я не в духе, он не сердится, а говорит мне: «Ай шелау, штоуб миледи имей суой волю, ибо ништо так ненавийстн для джентельмэн, как сказать молодой милой дженшен: ви ейст хлопок, ви ейст тоуар! Хе-хе! Я ейст члейн обчесс тресвуэсс в борбэй оф раубств». И мой изверг по-прежнему бледен, сух и холоден, давая мне этим понять, что уважает меня, как уважал бы негра, и что это исходит не от его сердца, но от его аболиционистских убеждений.

— Гнуснее быть невозможно, — сказала Эстер, — но я разорила бы этого китайца!

— Разорить? — воскликнула госпожа дю Валь-Нобль. — Для этого надо, чтобы он любил меня!.. Да ты бы сама не пожелала попросить у него и двух лиаров. Он бы тебя важно выслушал и сказал бы в таких британских выражениях, в сравнении с которыми и пощечина кажется любезностью, что он платит тебе достаточно дорого за «такую маленьки вуещь, как любоув в наша джизнь».

— Подумать только, что мы, в нашем положении, можем встретить такого мужчину! — вскричала Эстер.

— О моя милочка, тебе посчастливилось!.. Ухаживай хорошенько за своим Нусингеном.

— У твоего набоба, верно, что-то есть на уме?

— То же самое сказала мне и Адель, — отвечала госпожа дю Валь-Нобль.

— Помилуй, дорогая, этот человек как будто решил внушить женщине ненависть к себе, чтобы в какую-то минуту его прогнали прочь, — сказала Эстер.

— Или хочет вести дела с Нусингеном и взял меня, зная, что мы с тобой дружны: так думает Адель, — отвечала госпожа дю Валь-Нобль. — Вот почему я и представила его тебе сегодня! Ах! Если бы я была уверена в его замыслах, я премило сговорилась бы с тобой и с Нусингеном!

— Не случалось ли тебе вспылить? — сказала Эстер — Высказать ему все начистоту?

— Попробовала бы сама! Какая хитрая!.. Все равно, как ты ни мила, а он убил бы тебя своими ледяными улыбками. Он бы тебе ответил: «Я проутивник оф раубств энд ей суободн…» Ты бы ему говорила препотешные вещи, а он бы глядел на тебя и говорил: very good[17], и ты бы поняла, что в его глазах ты только кукла.

— А рассердиться?

— Все равно! Для него это лишнее забавное зрелище! Разрежь ему грудь, и ему ничуть не будет больно — у него внутренности не иначе как из жести. Я высказывала ему это. Он ответил: «Я уошен рад такуой физикаль оусобенность». И всегда учтив. Дорогая моя, у него душа в перчатках… Из любопытства я решила еще несколько дней потерпеть эту пытку. Иначе я уже заставила бы Филиппа, отличного фехтовальщика, отхлестать по щекам милорда, больше ничего не остается…

— Я как раз хотела тебе это посоветовать! — вскричала Эстер. — Но раньше ты должна узнать, обучен ли он боксу; эти старые англичане, моя милая, могут неожиданно сыграть с тобой злую шутку.

— Второго такого не найдешь!.. Ты бы видела, как он испрашивает моих приказаний: и в котором часу ему прийти, и застанет ли он меня дома (понятно само собою!); и все это в такой почтительной, можно сказать, джентльменской форме, что ты сказала бы: «Как эту женщину обожают!» И нет женщины, которая не сказала бы того же…

— А нам завидуют, моя милая, — сказала Эстер.

— Ну и отлично!.. — воскликнула госпожа дю Валь-Нобль. — Видишь ли, мы все более или менее испытали в нашей жизни, как мало с нами считаются; но, дорогая, я никогда не была так жестоко, так глубоко, так беспощадно унижена грубостью, как я унижена почтительностью этого дурацкого бурдюка, налитого портвейном. Когда он пьян, он уходит, чтобы не бийт противн, как он сказал Адели, и не быть между двух зоул: женщиной и вином. Он злоупотребляет моим фиакром, пользуется им больше, чем я сама… О, если бы нам нынче удалось напоить его до положения риз… но он выдувает десять бутылок и только навеселе; глаза у него мутные, а взгляд зоркий.

— Точно окна, грязные снаружи, — сказала Эстер. — А изнутри отлично видно, что происходит вовне… Я знаю эту особенность мужчин: дю Тийе обладает ею в высокой степени.

— Постарайся залучить к себе вечером дю Тийе. Ах, если бы они вдвоем с Нусингеном впутали его в свои дела, как бы я была отомщена!.. Они довели бы его до нищеты! Увы, дорогая, докатиться до протестантского ханжи, и это после бедняги Фале, такого забавника, такого славного малого, такого зубоскала!.. И нахохотались же мы с ним вдоволь!.. Говорят, все биржевые маклеры глуповаты… Ну а этот сглупил только один-единственный раз…

— Когда он оставил тебя без сантима и ты постигла изнанку веселой жизни.

Европа, доставленная бароном Нусингеном, просунула свою змеиную головку в дверь и, выслушав приказание хозяйки, сказанное ей на ухо, исчезла.

В половине двенадцатого пять экипажей стояли на улице Сен-Жорж у дверей знаменитой куртизанки: экипаж Люсьена, приехавшего с Растиньяком, Блонде и Бисиу, экипажи дю Тийе, барона Нусингена, набоба, а также Флорины, завербованной в этот вечер дю Тийе. Трехстворчатые окна были скрыты складками великолепных китайских занавесей. Ужин был назначен на час ночи, свечи пылали, роскошь маленькой гостиной и столовой выступала во всем блеске. Предстояла разгульная ночь, рассчитанная разве что на выносливость этих трех женщин и мужчин. В ожидании ужина, до которого оставалось