Пока он бегал с чайником к воде, кто-то уже пытался распорядиться его перекусом. От еды метнулись в кусты какие-то совсем мелкие зверушки, кажется, крупные мыши… Или крысы? Он не рассмотрел.

А вот то было много хуже, что, едва отобедав, Павел уловил какой-то не особенно приятный запах: то ли несусветной кислятины, то ли падали. Запах становился все плотнее, и если ветерок с низовьев реки, накатывало уже сильно. Запах уже откровенно был запахом падали, и получалось, что Павел идет как раз туда, где лежит и гниет какой-то немаленький труп. А труп должен привлекать животных. Павел проверил карабин. Возникло даже желание выстрелить в воздух, предупредить того, кто вполне может прийти к падали, а теперь захочет поохотиться на него.

Но никого опасного Павел так и не встретил. И никакой живности. Странно, но чем ближе к падали, тем меньше всякой живности встречалось. Вплоть до того, что как будто и в небе стало меньше птиц. Павел шел по пустеющей земле, почти как в первый день, только по дернине и по мху, а не по снегу. Он, конечно же, слыхал о разного рода дурных местах, где выходят из-под земли углекислый газ или какая-то иная пакость, а то и вообще никто не в состоянии объяснить, почему место стало дурным. Такое место он видел своими глазами несколько лет назад — проплешина черной земли, даже без травы и кочек. Черный круг диаметром метров пятьдесят, и только. Собаки ворчали, не хотели приближаться к кругу, ходили оскаленные, со вставшей дыбом на загривках шерстью. И в пределах этого круга — несколько мертвых животных: лиса, домашняя корова, вроде бы олень (уже трудно было рассмотреть). Что принесло туда животных? Зачем они вошли в круг и умерли там? Вполне можно было войти в круг и не умирать. Проводники из местных заходили, и Павел тоже, стиснув зубы, вошел. И ничего не было. А с другой стороны, эти трупы в кругу черной земли — их ведь никто так и не съел. Все, кто мог бы поживиться мертвечиной, не захотели войти в круг.

Павел подозревал, что он идет к такому месту, и заранее решил для себя, что соваться в такое дурное место второй раз, в здешнем безлюдье, ему совершенно необязательно.

Что-то необычное зачернело на лиственнице. Словно ветки двух деревьев соединялись и в этом месте сильно переплелись. Или нет… Или на дереве все же было что-то чужеродное… Вот непонятно только, что? Павел приник к окулярам. Да, между двух лиственниц стоял сделанный человеком настил. Кажется, это называется лабаз? Неужели в таком месте кто-то хранит охотничьи припасы или саму охотничью добычу? Но Павел видел лабазы русских охотников, и это были как бы маленькие избушки, поставленные на стволы деревьев со спиленными вершинами. Высоко — не достанут росомаха и волк, они не умеют лазить по деревьям. Лабаз делают очень массивным. Таким прочным, чтобы не мог разломать даже медведь. А тут стоял простой настил, без всякого домика, и на настиле что-то лежало.

Павел свернул к настилу, от которого понесло таким зловонием, что он еле удерживал рвоту. Странно: северяне, казалось бы, не должны оставлять еды. И что еще более странно, ну не хотелось Павлу сделать ни одного шага в сторону лабаза. И потому, что воняло, это факт. Но были и еще какие-то причины, о которых он судить не брался. Ну вот не хотелось — и все тут! А когда живешь в лесу, когда идешь по безлюдной местности, весьма разумно прислушиваться к своим неясным желаниям и страхам. Что называется — включать интуицию.

Если лабаз и есть источник всего трупного зловония, тем более странно, почему никто этого мяса не ест? Может быть, зверюшки испытывают то же, что и Павел? Они ведь могут испытывать ощущения даже более тонкие…

Павел снова вытащил бинокль. Видна была только масса неопределенных продолговатых очертаний, лежащая повдоль лабаза. Перемещаясь вдоль лабаза, Паша еще несколько раз приложился к биноклю. И дождался: стал виден полураспавшийся, не сохранивший облик лица череп. Хорошо хоть, он ждал чего-то подобного.

Свело спазмами желудок, в сто раз сильнее, чем раньше. Павел не стал больше удерживать внутри свой обеденный перекус. Пришла в голову глупая мысль, что здесь, поблизости от лабаза, никто не слопает его рвоту, как это непременно произошло бы в любом другом месте.

Павел не мог не думать, с чем он все-таки столкнулся? Было ясно, что труп на лабаз положили сознательно. Или человек сам туда заполз и умер? Здесь были сплошные загадки. Что это был за человек? Похоронили или сам? А самое главное — что же удержало зверей? Что отталкивало его самого? В конце концов, это был не первый покойник в его жизни… Даже не первый с таким запахом.

Павел превосходно понимал, что с этим трупом на лабазе что-то очень и очень нечисто. Но разбираться со всем этим у него не было ни малейшего соблазна. Разве что когда-нибудь потом, когда он сможет вернуться сюда во главе хорошей опергруппы. Паша не исключал, что трупом он еще займется. Но понимал он и природу облегчения при мысли, что займется он когда-нибудь, а пока надо идти себе и выбросить труп из головы… Павел понимал, что это действует скелет. В смысле, действует непонятное силовое поле, окружающее этот странный труп.

Везде, где припекало солнце, торчали кустики травы. Маленькие, чахлые, но это была трава. Не мох, не ягель, а настоящая зеленая травка, пусть маленькая и убогая.

Снова везде была живность, и стало привычным видеть столбиками вставших сусликов, слышать шуршание леммингов в стороне от тропы.

Под вечер небо стало почти чистым, ярко-синим, с отдельными облачными разводами, и в этом небе над Павлом прошел с гомоном большой косяк гусей.

Потом был еще косяк, и еще. И хорошо знакомых Павлу гусей, уток, и каких-то неизвестных маленьких птиц.

Орлы чертили ставшее высоким, ясным небо. А когда Павел готовился спать, его несколько раз будил гомон пролетающих гусей и лебедей. Неразумно было устраиваться на ночь, не найдя какого-то убежища. Вчера, в снежной пустыне, судя по всему, оно было нужно куда меньше, а он все же забрался в расщелину. А здесь ведь и жизнь уже была, и если появилась всякая мелкая живность, значит, должны быть и те, кто их ест. Вот орлы же появились, чертят небо…

Но в этот день он прошел не меньше полусотни километров и невероятно устал, до черных кругов перед глазами и до тошноты.

Настолько, что опять лег без ужина, физически не было сил не то что готовить… Сил не было даже жевать.

На другое утро, удивительно ясное для этих широт, еще лежа в спальном мешке, Павел увидел здоровенного белого зайца. Заяц сидел метрах в пятнадцати, шевелил ушами и усами. Павел потянулся за карабином, боясь вспугнуть зайца резким движением, но зайцу было наплевать, он даже не смотрел туда, где передвигался зловещий металлический предмет. Лежа на боку, почти в позе спящего, Павел поднял к плечу карабин. Он решил стрелять только в голову, если промахнется, то не страшно, еда есть. А если попадет, у него будет тушка зайца, а не ее обрывки после пули из карабина.

Павел потянул спуск, и заяц мгновенно исчез. Раз мгновенно, значит, он попал. Проснувшись от этой охоты, Павел резко полез прочь из спальника… И ломота во всем теле жестоко схватила его. При каждом движении приходилось ее преодолевать — въедливую, злую боль в каждом сухожилии, в каждой мышце. Боль была даже не сильная, но резкая и постоянная. Невозможно было двигаться так, чтобы не было больно, и, даже стоя неподвижно, не получалось найти такой позы.