Трудно сказать, что именно помешало мне работать с Андреем, но, как это ни странно, это был не столько нью-эйджевский спиритуализм, сколько его беспечное отношение к процессу, который я все еще считал экзотическим и страшным.

– Я не играю в психотерапевтические игры, – сказал мне Андрей томным голосом, чем-то напоминая толстого парня, стоящего за прилавком отдела деликатесов и заворачивающего мне сандвич. – Все это пустое! В традиционной психологии никто никого не обнимает. А я обнимаю. Я дотрагиваюсь до них. Я даю советы. И заставляю людей стоять с нами в лесу. – (Он работает с клиентами не у себя в офисе, а на природе, в лесах Олимпийского полуострова.) – Но все это под запретом и чревато большим бо-бо. – Он пожал плечами, словно говоря: «Ну и что с того?»

Я поделился с ним моими страхами. Все это ему известно, махнул он рукой.

– Возможно, ты не получишь то, чего хочешь, – сказал он мне, – зато получишь то, что тебе нужно. – Я мысленно поперхнулся. – Самое главное – отдаться на волю процесса, даже если он идет с трудом. Уступи своему страху. Самые большие страхи, донимающие человека, – это страх смерти и страх безумия. Остается только одно – уступить им. Поэтому уступи! Сдайся!

Андрей назвал два самых больших страха, которые владели мной тогда, но уступить им, сдаться… Это проще сказать, чем сделать.

Я понимал, что мне, возможно, нужен терапевт, выказывающий чуть больше чуткости, нежности и терпения, и надеялся встретить такого терапевта, однако я не был до конца уверен, что Андрей с его грубыми манерами мне не подойдет. Он умен, обладает немалым опытом, он готов работать со мной. Но затем он рассказал мне историю, которая решила исход дела.

Однажды он работал с мужчиной моего возраста, который под воздействием псилоцибина вбил себе в голову, что у него был сердечный приступ.

– «Я умираю, – сказал он. – Позвони в службу спасения! Я чувствую это, сердцем чувствую!» Я сказал, чтобы он сдался на милость смерти. Еще святой Франциск говорил, что в смерти обретаешь вечную жизнь. Когда понимаешь, что смерть – это лишь очередной опыт, иная реальность, то и не о чем беспокоиться.

Хорошо, ну а что, если у него действительно был сердечный приступ? Там, в лесах Олимпийского полуострова? Андрей сказал, что один начинающий терапевт, проходивший обучение под его руководством, «как-то спросил меня: „Что делать, если кто-то умрет?“» Не знаю, какого ответа я ждал от Андрея, но его ответ, который он огласил с присущим ему небрежным пожиманием плечами (мол, ну и что с того?), меня просто ошарашил:

– Похорони его вместе с другими мертвецами.

Я сказал Андрею, что буду с ним на связи, и ретировался.

Вскоре я убедился, что психоделическое подполье населено великим множеством подобных колоритных персонажей, к которым я, однако, не испытывал особого доверия и которым не желал бы вверить свое сознание – или, в данном случае, любую часть моего «я». Сразу после встречи с Андреем я имел встречу с еще одним перспективным терапевтом, блестящим психологом лет восьмидесяти, который обучался в Гарварде у самого Тимоти Лири. Его знанию психоделиков можно было позавидовать; количество его грамот и сертификатов впечатляло; его горячо рекомендовали люди, которых я уважал. И тем не менее, когда во время нашего совместного обеда в тибетском ресторанчике недалеко от его офиса он вдруг снял свой галстук-шнурок с серебряной застежкой и повесил его на доску с меню, я начал терять уверенность в том, что это именно тот человек, который мне нужен. Перехватив мой взгляд, он объяснил, что при выборе блюд полагается на энергии, высвобождаемые маятниковым раскачиванием серебряной застежки: мол, это помогает ему выбрать блюдо, полностью согласующееся с пищеварением, свойственным его нраву и темпераменту. Я уже забыл, на какое именно блюдо указал его галстук, но еще до того, как он начал распространяться, что теракт 9 ноября был спланирован нашими же спецслужбами, дескать, все на это указывает, я уже знал, что мои поиски нужного мне терапевта еще далеки от завершения.

* * *

Принимать психоделики, когда тебе уже под шестьдесят, совсем не то, что пробавляться ими, когда тебе всего восемнадцать или двадцать лет; существенная разница в том, что когда тебе шестьдесят, ты, скорее всего, обратишься к кардиологу, прежде чем пуститься в рискованное путешествие. То же было и со мной. За год до того, как я решился на эту авантюру, мое сердце, самый надежный советчик, на безотказную работу которого я полностью полагался в таком вопросе, как этот, неожиданно дало о себе знать и впервые в жизни привлекло к себе мое внимание. Сидя за компьютером однажды вечером, я вдруг почувствовал в груди ярко выраженный и безумно синкопированный новый сердечный ритм.

«Мерцательная аритмия» – констатировал врач, внимательно изучив ломаные закорючки на моей электрокардиограмме. Опасность мерцательной аритмии не в том, что она приводит к сердечному приступу, сказал он к моему облегчению (правда, мимолетному), а в том, что она повышает риск паралича. «Мой кардиолог» – вероятно, это печальное выражение теперь уже надолго вошло в мой словарный запас – выписал мне пару медикаментов, успокаивающих сердечные ритмы и понижающих кровяное давление, плюс упаковку детского аспирина (который я должен был принимать ежедневно) для разжижения крови. «Ничего страшного, забудьте об этом», – заявил он напоследок.

Я последовал его совету – во всем, кроме последних слов. Чего-чего, а забыть я не смог и с тех пор постоянно думал о своем сердце. Вся его деятельность, до той поры полностью пребывавшая вне сферы моего осознания, вдруг сделалась предметом моего пристального внимания: всякий раз, когда я думал проверить то, что, как мне казалось, я слышал и чувствовал, именно таковым оно и оказывалось. Понемногу мерцающая аритмия исчезла и больше не возобновлялась, но к этому времени рекогносцировка моего бедного сердца вышла из-под моего контроля, так что и многие месяцы спустя я по-прежнему ежедневно измерял свое кровяное давление и, перед тем как лечь спать, прислушивался к признакам вентрикулярного эксцентриситета или, проще говоря, сбоев в работе желудочков. Прошли месяцы (без всякого паралича или удара), прежде чем я снова стал доверять своему сердцу и предоставил ему работать без надзора за ним с моей стороны. К счастью, постепенно его деятельность пришла в норму и вновь сместилась на периферию моего сознания.

Я рассказываю обо всем этом, чтобы объяснить, почему, прежде чем пуститься в психоделическое странствие, я обратился к кардиологу. Врач-кардиолог был примерно моего возраста, так что слово «псилоцибин», или «ЛСД», или «МДМА» не особенно его шокировало. Я поведал ему о своих намерениях и спросил, не противопоказан ли мне какой-нибудь из этих препаратов, принимая во внимание мои проблемы с сердцем, и нет ли риска, что выписанные им лекарства осложнят процесс взаимодействия с психоделиками. Насчет психоделиков он не особенно беспокоился, ведь действие большинства из них концентрируется лишь на сознании, практически не воздействуя на сердечно-сосудистую систему, но от одного из упомянутых мной препаратов он посоветовал мне отказаться. Это был МДМА, также называемый в народе «экстази» или «Молли», находившийся с середины 1980-х годов, когда он был особенно популярен у тусовочной молодежи, в списке запрещенных медикаментов.