– Ты чертовски уверен в том, что действительно внес свою лепту!

Мой план заключался в том, чтобы записаться добровольцем и в качестве такового принять участие в одном из пробных испытаний, проводившихся в медицинском центре Хопкинса или Нью-Йоркском университете. Уж раз я собирался совершить первый в своей жизни психоделический трип под наблюдением психотерапевта – перспектива во всех отношениях просто душераздирающая, – то мне весьма по душе была мысль о том, что я совершу его в компании опытных профессионалов в больнице, по соседству с отделением неотложной помощи. Другое дело, что наземные исследователи больше не работали со «здоровыми, нормальными людьми». А это значит, что если я рассчитываю совершить один из тех трипов, о которых так много наслышан, то мне придется совершить его в подполье. Найду ли я «проводника», который согласится работать с писателем, планирующим опубликовать рассказ о своем путешествии в неведомое? Будет ли мне достаточно комфортно в его присутствии? Смогу ли я ему довериться, и не только довериться, но и доверить ему свою психику? Вся эта затея была чревата неопределенностью и сопряжена с различного рода рисками – законодательным, этическим, психологическим и даже литературным, потому как облечь в слова то, что словами не выразить?

«Любопытство» – это хотя и точное, но довольно холодное слово для выражения той страсти, которой я был одержим. К этому времени мне уже удалось встретиться и побеседовать с десятком людей, совершивших подобные психоделические трипы, и я не мог без внутреннего трепета слушать их рассказы, не спрашивая себя при этом, чем же обернется это «путешествие» для меня самого. Многие из них относили эти трипы к числу двух или трех наиболее глубоких переживаний, выпавших им на протяжении жизни и в ряде случаев кардинально изменивших их самих, причем самым положительным образом и навсегда. Сделаться более «открытым», особенно в этом возрасте, когда психологические привычки проложили в сознании такие глубокие колеи, что они кажутся непреодолимыми, представлялось мне весьма привлекательной перспективой. А кроме того, мне представлялась возможность, пусть и отдаленная, обрести какое-никакое духовное прозрение. Многие люди, с которыми я беседовал, начинали свой духовный путь завзятыми материалистами и атеистами, духовно развитыми не больше меня, и тем не менее на некоторых из них снизошел «мистический опыт», взрастивший в них непоколебимое убеждение в том, что в мире имеется много такого, о чем мы даже не подозреваем, – некая «запредельная реальность», лежащая за этой материальной вселенной и составляющая, как я полагаю, целый особый мир. Я часто думал об одном из онкологических больных, с которым мне довелось беседовать: он был убежденным атеистом и, тем не менее, в итоге был духовно обращен и «купался в лучах Божьей любви».

Однако далеко не все, о чем рассказывали мне эти люди, вызывало во мне желание последовать их примеру и улечься на кушетку. Многих из них псилоцибин, если можно так сказать, переносил в далекое прошлое, так что в ходе странствий в их памяти всплывали эпизоды давно и прочно забытых родовых или младенческих травм. Такие переживания выкручивали их наизнанку, сотрясали до основания, однако являлись для них своего рода катарсисом. Безусловно, что эти «лекарства», как называют препараты, которые они дают своим подопечным, и законопослушные, и подпольные терапевты, мощно сотрясают психику и ускоряют психические процессы, вытаскивая на поверхность всевозможный глубоко подавленный материал, зачастую страшный и уродливый. На самом ли деле мне так уж хотелось отправиться туда? Нет, если быть честным. Должен сказать, что я никогда не был склонен к глубокому или длительному самоанализу. Моя ориентация направлена скорее вперед и вовне, а не назад и вглубь, и в целом я предпочитаю, чтобы глубины моей психики, если только они существуют, оставались бы нетронутыми. (Дел достаточно и здесь, на поверхности; вероятно, именно поэтому я стал журналистом, а не романистом или поэтом.) На мой взгляд, весь материал, скопившийся там, в подвалах подсознания, так и должен там храниться, на что есть немало причин, храниться до тех пор, пока вы не найдете специального человека, способного решить проблему. Зачем же самому добровольно спускаться в эти подвалы и включать там свет?

В целом в глазах окружающих я выгляжу как довольно спокойный, уравновешенный и психически устойчивый человек, и я так давно играю в семье эту роль – как ребенок, как взрослый, как друг в общении с друзьями и как коллега в общении с коллегами – и так вжился в нее, что она стала моей довольно точной характеристикой. При этом частенько – или в предрассветных муках бессонницы, или под действием конопли – я вдруг ощущаю, что одинок и потерян, застигнутый врасплох внезапно накатившим на меня психическим штормом экзистенциального страха, столь мрачным и неистовым, что он грозит опрокинуть мою лодку, а заодно и мою индивидуальность, которой я так доверяю. В такие минуты я начинаю серьезно допускать возможность того, что где-то там, под той уравновешенностью, которую я наружно являю, таится теневое «я», сформированное из мутных, беспорядочных и потенциально безумных сил. Насколько тонка кожа моего здравомыслия? – спрашиваю я себя в такие моменты. Возможно, мы все это спрашиваем. Но действительно ли хочу выяснить это? Рональд Дэвид Лэйнг однажды сказал, что есть три вещи, которых боятся люди: это смерть, им подобные и их собственный разум. Запишите на мой счет два пункта из трех. Но бывают моменты, когда любопытство берет верх над страхом. И для меня такой момент, полагаю, настал.

* * *

Под «психоделическим подпольем» я не имею в виду мир теневой экономики, где люди нелегально производят, продают и употребляют психоделические препараты. Я имею в виду лишь специфическое подразделение этого мира, населенное, вероятно, двумя сотнями «проводников», или терапевтов, тщательно и осторожно, в рамках правил, работающих с разнообразными психоделическими субстанциями с намерением лечить больных людей или улучшать их самочувствие, помогая им реализовать свой духовный, творческий или эмоциональный потенциал. Многие из этих «проводников» – дипломированные психотерапевты, поэтому, занимаясь всем этим, они рискуют не только своей свободой, но и своей профессиональной лицензией. Я знаком с одним из них, врачом, а о других только слышал. Кое-кто из этих людей – религиозные деятели: раввины или главы различных конгрегаций; несколько человек называют себя шаманами, а один даже представляется как друид. Прочие – терапевты, прошедшие обучение в альтернативных школах самого различного толка; кого только здесь нет: юнгианцы и райхианцы, гештальт-терапевты и «трансперсональные» психологи, энергетические целители, терапевты, работающие с аурой, голотропным дыханием, телесными практиками, электрошоковой терапией, прошлыми жизнями и семейными плеядами, толкователи сновидений, астрологи и учителя, обучающие навыкам медитации, – короче, колоритнейшее переплетение всех характерных для 1970-х годов альтернативных «модальностей», которые обычно сваливают в одну кучу и выставляют под общей рубрикой «движение за развитие человеческого потенциала», штаб-квартирой коего является уже известный нам Эсален.

Нью-эйджевская терминология порой сбивает с толку и даже кажется немного косной; мне приходилось встречаться с людьми, слушая которых я не мог отделаться от ощущения, что развитие их языка и словарного запаса застопорилось где-то в начале 1970-х годов, в тот самый момент, когда психоделическая терапия ушла в подполье, остановив во времени и развитие субкультуры.