Он приканчивал второй сэндвич, расправившись прежде с лазаньей, шоколадным пирогом и парой пирожных. Он давно насытился, а Треугольники все требовали и требовали пищи. И он продолжал есть.

Перри чувствовал себя удивительно хорошо. Он не знал, чья это радость – его собственная или Треугольников, но пища доставляла почти оргастическое наслаждение. Грань между тем, что чувствовали они и что ощущал он, начала потихоньку стираться; теперь Перри и самому хотелось добраться до Ваджамеги.

Осторожнее с этим, старина. Не попадись в их поганую ловушку. Держись за свои собственные мысли, или ты покойник.

Перри решил прикончить еще один Треугольник, как только доест сэндвич. Это внесет ясность в их отношения. Ничто так не помогает отстоять свои границы, как небольшой акт самоистязания.

Полицейские перед его домом сновали, словно деловитые муравьи. Перри наслаждался всеми прелестями своего положения. Действо внизу разворачивалось как немая сцена из «Копов».

Полицейские приходили и к Толстухе. Она разыграла спектакль, достойный высочайших похвал. Нет, она ничего не слышала. Нет, она не видела крупного мужчину у дома. Она боялась Перри, но из-за Треугольников она еще больше боялась копов, а потому и выбрала меньшее из двух зол.

Перри стоял у окна, в тени. Интересно, а копы знают, что он наблюдает за ними? Если догадаются, где он, то скоро придут сюда.

Если только они уже не следят за ним.

Перри прищурился, скользнул взглядом по квартире. Может, тут где-нибудь спрятана камера? Жучки? И полицейские его слышат? Перри ни на секунду не сомневался, что они следили за его квартирой, так почему и у Толстухи не установить систему наблюдения? Если так, то его спасение – прыжок из огня да в полымя.

Да и откуда ему знать, что у Толстухи вообще есть Треугольники? Может, их и вовсе нет? И все ловко подстроено? Небось, у нее имеется какой-то прибор, с помощью которого она убедила его Треугольники, что здесь безопасно? А теперь просто присматривает за ним… Копы же в это время шмонают его квартиру и «собирают материал», прекрасно зная, что сам Перри преспокойно сидит у Толстухи и жует сэндвич с курицей?

Взгляд Перри пригвоздил ее к палевому стулу. Она смотрела на него, как газель на льва, который сбил ее с ног, но еще не перегрыз горло. Перри поставил тарелку на кофейный столик.

– Где они? – тихо спросил он.

– К-кто? – Ее глаза наполнились слезами, по жирным щекам побежали соленые капли.

Она что, думает, он тут дурака валяет? Перри взял со стола тесак и принялся поигрывать им. Каждый раз, когда широкое лезвие шлепало по ладони, Толстуха вздрагивала, как от слабенького электрического разряда.

– Не надо делать из меня идиота, – прошептал Перри и улыбнулся во весь рот, не потому что ему нравилось происходящее и не потому, что он хотел ее запугать, а потому, что власть была целиком и полностью в его руках. – Где они? Покажи. Живо.

Толстуха изменилась в лице, когда наконец-то поняла смысл его слов.

– Вы про мои Треугольники, да? – с готовностью выпалила она.

Перри ощутил ностальгию – вот оно, отчаянное желание угодить, избежать побоев, напомнившее ему о матери. Так мама разговаривала с отцом.

– Ты отлично меня поняла…

– Я не обманываю вас, клянусь! – Она умирала от страха, Перри видел это яснее ясного, но, несмотря на животный ужас, Толстуха говорила тихо и сдержанно. Умница.

Она встала и стянула просторную ночную рубаху – быстро и без возражений, хотя лицо ее и покраснело от унижения. У Толстухи были огромные обвислые груди с большущими сосками. Она до сих пор оставалась тучной, хотя дряблая кожа болталась на ней мешком. Какие сто, до заражения она весила килограммов сто двадцать!

Все правильно, у Толстухи на животе гнездилось три Треугольника. Слезы капали с дрожащего подбородка и скатывались по грудям. Толстуха сама повернулась, демонстрируя левый бок. На бедре тоже прижился Треугольник. Он был немного темнее, чем его собственные. С каждой стороны Треугольника змеились черные упругие жилы. Две погружались в тело Толстухи, а одна нежно обвивала ее бедро.

Кожа женщины выглядела нездоровой. По углам Треугольника вздулись чирьи. Над телом паразита кожа сильно натянулась, как будто тот вымахал слишком большим, чтобы оставаться под ней. Собственные Треугольники Перри смотрели бессмысленным, расфокусированным взглядом, а этот – нет. Он злобно таращился на Перри, источая ненависть, и походил на луч от мощного фонаря, пронзающего угольно-черную нежную ночь.

– Ох, приятель, дождешься ты у меня, – тихо пообещал Перри. Этого он убьет первым. – Так, сними трусы и повернись.

Толстуха подчинилась беспрекословно, спустила пижамные штаны и переступила через них. Трусов она не носила. На каждой ягодице красовалось по Треугольнику, еще один прижился на задней поверхности правого бедра. Все они смотрели на Перри с нескрываемой ненавистью. Что они говорят ей о нем?

Перри поразило, насколько здоровыми выглядят паразиты Толстухи. Гнойные язвы – ее собственная проблема. Перри и в голову не приходило, что кто-то может сложить лапки и не сопротивляться. Жалкое зрелище!

Папаша не ошибся. Сбылось все, о чем он говорил. Удивительно, как Перри раньше этого не понимал.

– Ты слабачка, – прошипел Перри. – Ты даже не пыталась ничего сделать, просто позволила им расти на тебе!

Толстуха стояла перед ним голая и тряслась от страха и унижения. Руки машинально прикрывали лобок.

– А что мне было делать? Вырезать их?

Перри не ответил. Он положил нож на кофейный столик и снял рубашку. Клейкая лента почернела по краям. Перри взял нож и поочередно разрезал все полосы. Мягкая мочалка, пропитанная кровью и густой черной слизью, упала на пол.

Запах поразил их обоих – невидимый демон, пробравшийся к каждому в нос, в горло, глубже. Перри захохотал: Толстуха зажала рот рукой. Он глубоко вдохнул ядовитый, гнилостный запах смерти.

– Я люблю запах напалма поутру! Это… запах победы![18]– продекламировал Перри.

Между ее пальцами брызнула рвота, запачкала диван, столик и ковер. Запах от его плеча действовал не хуже иприта.

Перри надеялся, что гниет хвост Треугольника, а не его тело. А в глубине души понимал, что это самообман. А тот, на заднице, тоже гниет? Жесткая, волокнистая, прочная петля туго-туго затянулась вокруг сердца. Он не мог оставить их в себе и не мог из себя вырвать.