Учитывая обстоятельства, заявления девиц прозвучали весьма странно. Мужчины переглянулись, но прежде чем кто-нибудь из них высказался, откуда-то сбоку прозвучало:

— Вот и трахалась бы с цепарями, шлюха, а не с вонючими волосатиками.

И сразу стало ясно, что скучать сегодня не придется.

— Зачем позоришься, сука? Денег захотелось? Так переспала бы с честным приотцем, — продолжил забияка. — Ляжешь под волосатика — не отмоешься, навсегда дешевкой прослывешь.

Выступление затеял длинный парень с ухватками кабацкого героя. Самым выдающимся элементом его портрета была порванная верхняя губа и расколотые в этом месте зубы — следы старинной стычки. Выглядел щербатый опасным, а трое здоровяков за его спиной усиливали первое впечатление до неприличного: все высокие, широкоплечие, с низкими лбами и маленькими глазами — даже далекий от подобных материй Энди без труда догадался, что «попрыгать» на ненавистных ушерцах собрались местные уголовники.

Несчастный алхимик надеялся, что спутники предложат переговоры («Гермес Трисмегист, куда же подевался ИХ?»), и потому оторопел, услышав из уст известнейшего на весь Герметикон ученого:

— Попридержи коней, землеройка, а то навозом накормлю.

Магистр двух наук произнес фразу громко, отчетливо и предельно уверенно.

— Придурку навоз не страшен, он в нем родился, чтоб меня пинком через колено, — рассмеялся Бааламестре.

И Мерса понял, что отступать ушерцы не собираются.

Девицы растворились в толпе, к бандитам присоединились не меньше шести приотцев, но к столику цепарей пробились три бородача, несколько улучшив положение островитян.

— Смерти ищете? — поинтересовался щербатый. — Сейчас найдете.

— От ипатых доярок? — удивился Каронимо. — Не дождетесь!

— Да я твою бороденку к стене прибью!

— Послушайте, зачем сводить приличный разговор к рукоприкладству? — миролюбиво, как ему показалось, начал сидящий с краю Мерса, но получил обидный толчок в грудь и с унизительной неловкостью врезался спиной в стену.

— Сиди!

— Дерьмо, — прокомментировал Хасина, использовав грубое, зато понятное абсолютно всем окружающим ругательство.

— Гасите волосатых!

— Я тут лишний. — Галилей попытался стечь под стол, но кто-то врезал по ножке табурета, и плавное исчезновение превратилось в сопровождающееся грохотом падение.

— Уроды!

— Торчка умойте!

— Ты как меня назвал?!

Лежащий на полу астролог извернулся и въехал ногой в промежность ближайшей землеройки.

— Ох!

— Убейте гадину!

В лицо второму полетели раскаленные вихельные угольки.

— Хня!

— Круши!

Бааламестре сунул щербатому под вздох, тут же развернулся и локтем приложил тому, что справа. Гатов перехватил и вывернул руку с ножом; Хасина влепил кому-то кружкой; Мерса стянул очки, спасая их от гибели, спас, но получил по уху и «поплыл»; Галилей оказался за спиной Бааламестре, тот отправил в нокдаун очередную землеройку, но пропустил в скулу.

— Налетай!

Почуявшие кровь приотцы ринулись в атаку, бородачи ответили, цепари вступились за цепарей, и теперь огромный зал «Костерка» стремительно разносили на молекулы человек тридцать. Остальные предпочли остаться зрителями.

— До смерти волосатых!

— Ипатых землероек!

В руке у Павла ножка стула, бьет жестко, не разбирая. Бааламестре прикрывает друга слева, успел стащить пояс и лупит тяжелой пряжкой — вполне себе кистень получился. Не сумевший ускользнуть Галилей отбивается обломком гарпуна, а Хасина — двумя пивными кружками.

— Гаси!

— Мама!

— Не жалейте!

— Ша!

— Что?

— Кто?

— ША!!

И в зале стало тихо. Как-то вот неожиданно тихо. И просторнее немного стало, потому что распаленные драчуны дружно отшатнулись к стенам и повернули головы на звук, и нацепивший очки Мерса повернул, надеясь разглядеть у дверей блюстителей порядка. Но увидел две здоровенные фигуры. Действительно — здоровенные. Самый рослый из местных — он покачивался слева — едва доходил Бедокуру до подбородка. А официальный рост Глыбы Штокмана — он покачивался справа — на шесть сантиметров превосходил рост Чиры. Здоровяки покачивались, стоя у главного входа в обнимку, то ли поддерживая друг друга на ногах, то ли от избытка чувств, но улыбки, с которыми они появились в харчевне, уже сползали с цепарских физиономий. По всему получалось, что шифы где-то неплохо развлеклись, в «Костерок» завернули продолжить веселье и сильно возмутились увиденным. К примеру — крупным синяком, стремительно наливающимся под глазом интеллигентного инопланетного медикуса.

— Ша! — рявкнул Глыба на тот случай, если кто-то его не расслышал.

А Бедокур поцеловал какой-то медальон и деловито хрустнул пальцами — он всегда разминал суставы перед дракой.

«Приличным людям, к коим я, без сомнений, отношу нашего шифбетрибсмейстера, не нравится, когда их сравнивают со стерчами. Ибо при всей невероятной силе и мощи стерчи отличаются некоторой ограниченностью. И тем не менее, да простит меня Чира, ничего другого мне в голову не пришло: когда Бедокур и Штокман бросились в атаку, мне показалось, что какой-то шутник выпустил в зал „Костерка“ стадо разъяренных стерчей. Землероек было много, но вторая служебная обязанность любого шифбетрибсмейстера — управление нижними чинами, и опыта в этом деле нашим спасителям было не занимать.

Как именно Глыба оказался в центре зала, я не знаю. И уж тем более не могу понять, как именно он вычислил заводилу, но факт остается фактом: первым Штокман вырубил именно щербатого. А Бедокур уже размахивал небольшой лавочкой, по его понятиям небольшой, но каждым ударом он доставал троих врагов. А самое для землероек страшное заключалось в том, что действовали шифы в полном молчании, наглядно демонстрируя, что драчунам не повезло связаться с настоящими профессионалами. Один удар, второй, третий… Когда Чира взмахнул лавкой в четвертый раз, все бросились наутек: и драчуны, и зрители — все. Признаюсь откровенно: мне тоже хотелось дать стрекача, но я сдержался, надеясь, что Бедокур меня опознает…»

Из дневника Андреаса О. Мерсы, alh. d.

* * *

Хочешь оказаться на вершине — родись на ней.

Не существует в сословном обществе более прямого пути к успеху, и в этом его главная беда. Глупые, плохо учившиеся, неопытные, но знатные карьеристы без стеснения лезут на первые роли, даже не расталкивая, а попросту отодвигая в сторону тех, чья родословная оказалась недостаточно хороша. Глупые, но знатные берут все, оставляя прочим объедки, и эта вопиющая несправедливость не могла не порождать злобу и ненависть. Не могла не порождать желания все изменить.