Сегодня комплекс зданий представляет собой тюрьму строгого режима, которая оправдывает свое название: она окружена метровой бетонной бело-серой стеной с колючей проволокой. Над ограждением виднеются многочисленные сторожевые вышки, которые заслоняют вид на сохранившиеся исторические здания, расположенные во внутреннем дворе. Там же стоит рождественская елка, украшенная электрическими свечами. Интересно, не напоминает ли эта картина Тобиасу Лемке празднично украшенную гостиную «его бабушки»?

Только после тщательного досмотра нам разрешают войти в комнату для посетителей: маленькое, невзрачное помещение с белыми стенами. Внутри стол с четырьмя стульями. Никаких картин, вместо них – зарешеченные окна. Рядом с дверью – неизменное переговорное устройство для связи с надзирателями.

Невыносимо жарко, отопление работает на полную мощность. Я распахиваю окно. Когда Тобиас Лемке входит в комнату, часы показывают 10:25. Мужчина содержится здесь уже более шести лет. Мы с коллегой – его первые посетители. Дверь захлопывается за заключенным. Мы остаемся с ним наедине. Лемке по-прежнему строен, подтянут и жилист. Я подозреваю, что он много времени посвящает силовым тренировкам, истязая тело и притупляя разум. Возраст и долгое пребывание за решеткой наложили отпечаток на его внешность. Волосы поредели и поседели. В глазах нет огня, они задумчивые и печальные. Он по-прежнему носит усы с закрученными вниз концами. На нем снова джинсы, светлая футболка и расстегнутая толстовка на молнии, на ногах кроссовки. Лемке удивлен нашему визиту. «Вы пришли по поводу музыкантши? Разве мы не все выяснили?!» Я качаю головой: «Нет. Речь идет о другом убийстве. Ключевое слово „Рождество“. Софи Унделох». Тишина повисает в маленькой комнате.

16

Тобиас Лемке задумчиво повторяет имя «бабушки Унделох» два или три раза. Прошлое настигло его. Ждал ли Лемке, подобно другим убийцам, что его в итоге разоблачат?

Этот человек буквально пишет историю криминалистики: при помощи новейших методов расследования его дважды признают виновным в преступлениях, которые иначе никогда не были бы раскрыты.

Как измотанный боем боксер, которого вот-вот отправят в нокаут, он садится на свободный стул. Его голос звучит очень тихо, когда он задумчиво спрашивает: «Вы пытаетесь повесить на меня убийство бабушки Унделох? Сами же говорили, что у меня другая кровь». На мгновение мне кажется, что Лемке хочет встать и немедленно уйти. Но затем любопытство берет верх. Он остается сидеть, но тут же отодвигает свой стул, демонстративно отдаляясь. Мой коллега информирует его о праве отказаться от дачи показаний и проконсультироваться с адвокатом. Я добавляю, что он имеет все основания в любой момент потребовать от нас материалы расследования, которые могут его оправдать. Тобиас Лемке прекрасно знает все свои права, но все равно внимательно слушает и отодвигается все дальше и дальше. Нет более явного способа показать свою неприязнь. Он поворачивается в сторону верхней частью туловища и медленно застегивает молнию на толстовке. Я спрашиваю, не холодно ли ему. Он не отвечает.

Допрос проходит непросто. После короткой паузы Лемке говорит, что не будет делать письменного заявления. «Я, естественно, не собираюсь снова вести себя так же глупо, как в деле Эльке Зимерс. Если бы я только держал тогда рот на замке. У вас на меня абсолютно ничего не было. Абсолютно ничего!» Я упоминаю отпечаток пальца на двери квартиры. «И? Что он значит?» Лемке прав в своем возражении. Кажется, что допрос закончился, не успев начаться. Но интересно, что мужчина и на этот раз остается сидеть и не уходит. Он с интересом подается вперед, когда я демонстрирую ему заключения экспертов из судебно-медицинских институтов. Я пытаюсь объяснить ему результаты. Но мне не удается добиться от него понимания процедуры ДНК. Он не признает, что уникальность его данных является доказательством вины. В свое время психиатр дал заключение, что Лемке обладает высоким интеллектом. Неужели он просто не хочет понять? Мужчина продолжает настаивать на результатах первой экспертизы, которая доказала его невиновность, и заявляет, что сообщит своему адвокату о новом обвинении. Тем не менее он охотно отвечает на вопросы. Похоже, для него наш визит – это просто способ отвлечься от ежедневной монотонной тюремной рутины.

«Да, я бывал в ее квартире несколько раз. Но один никогда, всегда с женой». Я спрашиваю, не скрывает ли он интимные отношения с Софи Унделох из чувства стыда. Какой мужчина признается, что его сексуальным партнером была женщина почти на 50 лет старше его? Его ответ предсказуем: «Я с бабкой? Скажете тоже!» Лемке также отрицает, что навещал пожилую женщину на Рождество и дарил ей орхидею. Позже он уточняет, что не помнит, чтобы делал это. Я упоминаю о бутылке хереса в квартире. Может, он был пьян и поэтому забыл? «Ты что, не догоняешь? Я не имею к этому никакого отношения!»

Нам надо изменить стратегию. Я перехожу к тактике smalltalk – «светская беседа». Это выглядит так, будто пытаешься завести старую машину. Вы позволяете двигателю «булькать» до тех пор, пока хватает заряда аккумулятора, в надежде на то, что искра от свечи зажигания наконец проскочит, и двигатель заведется. Мы пока находимся на стадии «бульканья».

Я вспоминаю о пасторе, моем бывшем руководителе хора, который научил Лемке играть на органе. Но и об этом он не желает говорить. «Это было так давно, с органом». Теперь он углубляется в рассказы о своей повседневной жизни в тюрьме, о надежде, что его скоро переведут в Бремен. Он описывает себя как одиночку, который работает в своей камере, занимается спортом и выполняет самые простые задания. Затем он смеется, в первый и последний раз в этом разговоре. «Да, я правда клею здесь мешки и чехлы для зонтиков». Еще он сообщает, что много играет на компьютере. Мы не проговорили и часа, но я замечаю, что наш разговор чрезмерно натянутый. Зажигание не сработало, «бульканье» ослабевает. Нам больше нечего сказать друг другу.

У меня не получается построить с Тобиасом Лемке доверительную беседу. За более чем 25 лет нашего знакомства мне это не удалось ни разу. Поразительное осознание. Обычно я с легкостью завоевываю доверие других людей. Мне не нужно прилагать много усилий. У меня нет для этого никакой стратегии, никаких уловок. Это получается само собой. Может, окружающие замечают, что в большинстве случаев они мне действительно интересны. С Тобиасом Лемке это не сработало. Он остался для меня чужим. И я остался чужим для него.

Сейчас он отдалился от нас ровно на то расстояние, которое было между нами в начале допроса. Лемке откидывается на спинку стула и молчит. Возможно, он жаждет вернуться к