Обслуживая посетителей ресторана по вечерам, я выучил все эти уловки нечистых на руку официантов и, когда во время обеденной смены садился на кассу, учитывал это. Одна из самых простых уловок, которой я сам пользовался время от времени, выглядела так: вы находите подходящего клиента и подаете ему больше, чем он заказывал (шесть котлеток вместо четырех, например), но говорите, что возьмете только за меньшую порцию, и он обычно так радуется, что добавляет разницу к чаевым. Теоретически все чаевые надо было складывать в общую коробку и затем делить поровну между персоналом (хотя владелец первым забирал свою долю), но на практике каждый официант припрятывал часть того, что получал, в кармане брюк или своего белого фартука. Попасться означало быть уволенным, так что никто из официантов даже не задавался вопросом, что у другого в фартуке.

Вечером я обслуживал столики у входа, и вдобавок ко всем моим трудностям у меня была дополнительная обязанность – помогать владельцу, сидевшему за кассой. Я был не то чтобы главным официантом, но помогал ему контролировать работу других. «Иди проверь тушеное мясо для четвертого стола, там ругаются», – говорил он, и, пусть это был стол официанта Хади из Гюмюшхане, я сам шел на кухню проследить за поваром, скрытым в облаках дыма, поднимавшегося от мяса и жира на гриле. Убедившись, что он трудится не покладая рук, я шел к столу номер четыре и говорил клиентам с улыбкой, что их гювеч – тушенная баранина с овощами уже на пути к ним, а затем уточнял, хотят ли они поперчить ее или оставить все как есть, интересовался, добавить ли в нее чеснока или нет, и после этого старался угадать, за какую они футбольную команду болеют, поговорить о футболе – например, о скандалах с договорными играми, подкупленными судьями и пенальти, который нам не дали в воскресенье.

Если идиот Хади умудрялся вывести из себя клиентов, подав блюда, которых не заказывали, я шел на кухню, брал тарелку картофеля фри или большое блюдо жареных, с пылу с жару, креветок, которых наверняка готовили для другого стола, и презентовал их за счет заведения обиженному столу. Если оставалось никем не заказанное блюдо с жареным мясным ассорти, я мог отнести его на стол к пьяным посетителям.

– А вот и мясо наконец! – торжественно объявлял я и тут же приписывал его к счету.

Подобные клиенты так хорошо проводили время за разговорами о политике, футболе или инфляции, что даже не замечали моих уловок или не придавали им значения. В поздние часы я успокаивал скандалистов, усмирял те столы, за которыми начинали горланить песни, решал любые нелепые разногласия (их было множество: например, требовали то включить, то выключить телевизор, то открыть, то закрыть окно), напоминал помощникам официантов почаще менять людям пепельницы («Парень, иди-ка глянь на стол десять, ну чего стоишь? Пошел, пошел…») и разгонял официантов с посудомойщиками, которые, спрятавшись на кухне, в коридоре или в дальней кладовке, тайком курили и сплетничали.

Иногда директор какой-нибудь юридической фирмы или архитектурного бюро по соседству приводил своих сотрудников, включая женщин, на обед; бывало и так, что мать в платке потчевала своих негодников-сыновей котлетками с айраном. Таких посетителей мы всегда сажали за столики у входа, которые были специально зарезервированы для семей. Наш владелец, у которого на стене висели три портрета Ататюрка, был немного повернут на мысли привлечь в ресторан «Мюррювет» побольше клиентов-женщин. Ему хотелось, чтобы вечер, проведенный без приставаний, споров, ненужных разговоров и шуточек со стороны окружающих, стал для женщины настолько приятным, что она пожелала бы наведаться сюда еще раз; правда, за всю неоднозначную историю «Мюррювета» такого, к сожалению, никогда не случалось. На следующий день после того, как какая-нибудь женщина заходила вечером в ресторан, наш разъяренный владелец твердил нам, официантам, что в следующий раз, когда женщина придет поесть, мы не должны толпиться вокруг нее, а вместо этого обязаны вести себя так, будто ее присутствие в ресторане – совершенно нормальное явление. Кроме того, мы просто обязаны оберегать каждую посетительницу от громогласных, грязных на язык мужчин за другими столами, вежливо и аккуратно делая замечание последним. Это последнее требование выполнить было труднее всего.

Поздно ночью, когда казалось, что пьяные клиенты уже никогда не разойдутся, владелец говорил мне: «Теперь можешь идти домой, тебе далеко добираться». Всю дорогу к дому я думал о Самихе и чувствовал вину, убеждая себя, что нехорошо ей работать горничной. Просыпаясь по утрам и обнаруживая, что она уже ушла, я проклинал свою бедность и то, что вообще разрешил ей работать. Днем я сидел в своем ресторане за столом в углу, включив телевизор, и старался вникнуть в то, что показывали по государственному каналу в программе «Учим бухгалтерское дело». Даже если мне и удавалось усвоить урок, таблицы домашних заданий, приходившие по почте, ставили меня в тупик. Я вставал, выходил из ресторана и бродил по улицам Ташлы-Тарла как лунатик, чувствуя беспомощность и злость и мечтая о том, чтобы угнать такси, наставив на водителя дуло пистолета, как в кино, найти Самиху и увезти ее в наш новый дом где-нибудь в дальнем районе. В моих мечтах дом, который я собирался построить на том самом участке, огороженном фосфоресцирующими камнями, имел уже двенадцать комнат и четыре двери. Но в пять часов вечера, когда работники ресторана «Мюррювет», от посудомойщиков до старшего официанта, собирались у большого котла, который ставили на длинном столе в глубине зала, чтобы все могли поесть супа с мясом и картошкой со свежим хлебом, перед тем как надеть форму и приступить к смене, ко мне приходили горькие мысли о том, что я трачу свою жизнь здесь, в то время как должен вести собственное дело в центре города.

Если Самиха вечером должна была прийти домой, мой добрый начальник, видя, как мне не терпится покинуть «Мюррювет» как можно раньше, говорил: «Снимай фартук и ступай домой, господин молодожен». Я был страшно благодарен ему за такую доброту. Самиха несколько раз заходила в ресторан, так что другие официанты, их помощники и посудомойщики знали, как она красива; они посмеивались и завистливо называли меня «господин молодожен», и, пока я ждал автобус в свой квартал Гази (в наш район недавно пустили прямой маршрут), я сетовал на свою неспособность выжать все из своей удачи и от разочарования в себе начинал опасаться, что делаю что-то неправильно.

Автобус в квартал Гази, как мне казалось, полз ужасно медленно. Когда я наконец сходил на последней остановке, то мчался в гору к нашему дому, забыв об усталости. Тишина темной ночи, бледные огни соседских домов вдалеке, вонь угольного дыма, поднимавшегося из некоторых труб, были знаками того, что Самиха ждет меня дома. Может быть, она уже упала от усталости и заснула, как это часто случалось. Или, может быть, она заварила мне липовый чай и смотрит телевизор, дожидаясь меня. Я думал о ее умных и веселых разговорах и переходил на бег, надеясь, что если я побегу, то Самиха точно будет дома.

Если ее не было, я быстро выпивал немного ракы, чтобы успокоиться и облегчить страдания, а затем начинал ругать себя за все. На следующий день я уходил из ресторана еще раньше, чем накануне, и в таком же нетерпении, как и вчера.

– Прости, – говорила Самиха, когда мы виделись. – У ханым-эфенди прошлым вечером были гости… Она очень хотела, чтобы я осталась, и дала мне это!