не будет такой, какой я знала ее всю жизнь. Если ты видела, как твоя мать разбилась на мелкие осколки, склеить назад не получится. Швы, сколотые краешки и сгустки застывшего клея останутся навсегда. Даже если после огромных усилий удастся вернуть прежний вид, она всю жизнь будет хрупкой, словно треснувшая тарелка. Я забралась в постель рядом и закрыла глаза, но так и не расслабилась настолько, чтобы забыть, кто я такая и что случилось. В 7:30 пришли старушки, готовые стричься и краситься. Удивительно, что до этого дня мама не отказала ни одной заранее записавшейся клиентке. Может, папа и прошелся по нашей жизни грушей для сноса зданий, но ни единая кучеряшка на юго-западе Атланты не осталась невыпрямленной.

Я позволила маме притвориться спящей. Тихонько слезла с кровати, прошла вниз по задней лестнице, открыла салон, впустила старушек и объяснила, что сегодня мама себя неважно чувствует. Потом раскрыла тяжелую книгу посещений, перенесла несколько клиенток и обзвонила всех дам на странице. Я списала все на вирус, а клиентки цокали языками и сетовали, что сейчас действительно пик заболеваемости. Потом позвонила в школу, изобразила мамин голос и объяснила, что сегодня Банни Шорисс Уизерспун плохо себя чувствует и не придет на занятия. Я опять списала недомогание на вирус, но всем, похоже, было без разницы. Потом позвонила в «Седаны Уизерспуна» и наговорила на автоответчик, что я ненавижу отца и не хочу его больше видеть.

Папа и Роли были обычными мальчишками, как Джамаль и Маркус, и верны были только друг другу. Я-то думала, смысл жизни в том, чтобы вырасти и стать чьей-то женой, а не попасться на удочку какого-нибудь проходимца. И вот посмотрите на меня: единственная дочь в семье, девочка, которой всю жизнь твердили, что она – чудо. Наверное, я и была чудом для мамы, но для отца оказалась второй дочерью. Его не-серебряной девочкой. В нашем доме мама была не единственной женщиной, которой пришлось пережить измену.

Не знаю, сколько мама спала, но она встала с постели, когда услышала, как мимо медленно протарахтел маленький джип почтальона. Ответы на приглашения приходили каждый день. Несмотря ни на что, мама брала нож для писем из слоновой кости и вскрывала маленькие конвертики, словно устрицы в поисках жемчужин. Потом складывала ответы на комоде, распределяя на две стопки. В одной – да, в другой – нет. За два дня до этого я спросила, что она собирается делать с вечеринкой, и услышала, что это проблемы отца, а не ее.

Крахмальный запах очищенных картофелин на кухне внезапно стал удушающим. Удивительно, как аромат, который долго висит в воздухе, может неожиданно ударить, словно яркое воспоминание. Я ждала, пока мама закончит свои странные дела у почтового ящика, и вдруг мне вспомнилась научная ярмарка, на которой я была в кроличьем жакете. И вспомнила другую девочку в таком же жакете, серебряную, с темной кожей и волосами до пояса. Я увидела ее на ступенях перед домом культуры, а потом еще раз в дамской комнате. Я вспомнила запах ее парфюма в синем флаконе. Это была Дана. Ну конечно. Я помню свои мысли: «Эта девочка хочет мне навредить». Сколько мне тогда было? Лет тринадцать? Где-то так. Я пулей выбежала из туалета, словно спасалась от гибели. Корни волос начало покалывать. Мочевой пузырь был настолько переполнен, что пришлось расстегнуть пуговицу на поясе. Когда я наконец добралась домой, то все-таки немного намочила трусы, и пришлось застирать их в раковине, чтобы мама не узнала.

Дана. Как давно она начала обкусывать краешки моей жизни? Когда я увидела Роли и Гвен в парке, было ли это просто совпадением? Я сложила руки в подобие колыбели и опустила на них голову, вдыхая собственные духи – которыми пахла и Дана. Я не могла сбежать от ее аромата, потому что она пахла тем же, чем я, мама, отец и даже мой дом. «Анаис Анаис», «Уайт Шолдерз» и ментоловые сигареты. Вот чем был наполнен наш воздух – их тоже.

Мама наконец вернулась от почтового ящика.

– Что хорошего в почте? Есть что-то, кроме ответов на приглашения? Надо решить, что будем делать с вечеринкой, знаешь ли. Осталось всего три недели.

Она ничего не ответила, и я забеспокоилась, что, наверное, не надо было напоминать о вечеринке и о мамином болезненном интересе к тому, кто планирует пойти на мероприятие, которого не будет. Мама обмахивалась открыткой.

– Что? – спросила я, пытаясь прочитать выражение ее лица и понять, хорошие вести зажаты в пальцах или плохие.

Я потянулась за открыткой, как тянутся, чтобы забрать острый предмет у малыша, но мама отдернула руку.

– Ты не поверишь. Ты, б**, просто не поверишь.

Она шлепнула открытку на стол, словно это сильный козырь. Краешек пропитался картофельным соком.

Я подняла ее за сухой уголок и поднесла к лицу. На лицевой стороне открытки была фотография огромного улыбающегося арахиса, похожего на Джимми Картера. «Как дела?» Я нахмурилась и перевернула картонку. Слова на обороте были написаны печатными буквами – как мне кажется, такими пишут записки с требованием выкупа, анонимные и угрожающие одновременно.

«Двоеженство – это уголовное преступление класса C. В тюрьме ты будешь не предприниматель, а обычный ниггер».

– Ого, – произнесла я, проводя пальцами по открытке. Слова были написаны с таким нажимом, что на передних зубах Президента Арахиса остались бугорки. – Это хорошо или плохо?

Мама посмотрела на меня так, словно это я сошла с ума.

– Банни Шорисс Уизерспун, ты в своем уме? Эта сука пытается разрушить нашу семью. Ты же видишь, она написала это Джеймсу, а отправила сюда, в наш дом, – мама кивнула, и на лице было нечто вроде удовлетворения. – Если она отправляет письма сюда, значит, он ночует не там.

Клянусь богом, она улыбнулась – впервые за две недели.

– Но, мама…

– Послушай, эта сука просто завидует и не успокоится, пока не уничтожит все, ради чего я пахала. Дело принимает серьезный оборот.

– Все и раньше было серьезнее некуда.

– Не говори со мной таким тоном. Я все-таки мать.

Жаль, я не отвела глаза, потому что она посмотрела мне в лицо и увидела, что это уже не совсем правда, по крайней мере не так, как две недели назад.

– Мама, – заметила я, – папа нарушил закон.

– Совращение малолетних тоже незаконно, – парировала она, и я слегка вякнула, как собака, которую пнули. Тогда мама заговорила мягче: – Детка, я это сказала не для того, чтобы тебя задеть. Я просто говорю, что могла натравить на Джамаля Диксона полицию. Сколько тебе тогда было, четырнадцать? Но я знала, что это