– Т-т-ты сама знаешь, Шорисс, – сказал папа. – Открой дверь. Ты испытываешь мое терпение. Когда ты так себя ведешь, у людей сердце покрывается коркой. Я не хочу, чтобы мое покрывалось коркой в отношениях с тобой.

Услышав в голосе угрозу, я положила ладонь на ручку двери и впустила отца в дом.

– Ты меня любишь?

– Конечно, люблю.

– Тогда почему ты женился на Гвен, пока я еще лежала в кювезе?

– Кто тебе т-т-такое сказал?

– Она.

– Я бы такого не сделал, – сказал отец. – Я бы с тобой так не поступил.

И так легко было поверить ему на слово: так же, как снять тяжелый рюкзак, так же, как упасть с лестницы, так же, как закрыть глаза и заснуть.

26

Свадебная песнь

Она его простила. Разве могло быть иначе? Я, конечно, сомневалась, но была слишком юна, чтобы понимать, как устроен мир. Когда мама позвала меня сесть за кухонный стол, она уже стала похожа на себя. На ней был зеленый спортивный костюм в блестках, накладные волосы рассыпались по плечам упругими оптимистичными кудряшками, похожими на серпантин. Пока она говорила, я сосредоточилась на ее рте. На зубах были пятнышки помады.

– Папа не хотел, чтобы так случилось. В душе он очень хороший человек. Когда мы поженились, он взял на себя ответственность. Мог поступить как угодно, но достойный выход из положения был только один. Мы были, по сути, детьми. Шорисс, в твоем возрасте я уже три года как была замужем и похоронила ребенка. Ну, не совсем похоронила. Под надгробным камнем в церковном дворе рядом с могилой бабушки Банни нет останков моего сына. К тому времени, как я смогла самостоятельно встать, врачи уже отправили его маленькое тельце в крематорий. Ничего не осталось. Ни пепла, ничего. Он был такой крошечный, что просто испарился. Все это я пережила, когда была младше, чем ты сейчас.

Да и папа был не намного старше. Ведь это был и его сын. Его ребенок превратился в дым.

Но меня не выгнали из дома. Я не могу этого забыть, что бы ни происходило между нами сейчас. Твой папа женился на мне, потому что я ждала ребенка, но даже когда я не смогла родить ему живого сына, он позволил мне остаться под его крышей и быть частью семьи. И точка. Это факт, и его не изменить. Как бы я ни злилась, как бы мне ни было больно, какая бы каша ни была в голове, я не могу забыть его великодушия.

– А как же я? – проговорила я, хотя было стыдно спрашивать.

– О чем ты, милая?

– Вы даже не спросите, чего хочу я?

– Это все ради тебя, детка. Мы семья. Это все ради того, чтобы сохранить семью. Разве не этого все хотят? – Она улыбнулась. – Судьба вот уже в третий раз пытается оставить меня сиротой. В первый раз я забеременела, и мама выгнала меня из дома. Но мисс Банни помогла. Потом твой новорожденный брат умер, но ты спасла мой брак. А это третий раз. Господь не хочет, чтобы мы жили поодиночке. Ты разве не видишь?

Я сложила руки на кухонном столе и в это гнездо опустила голову. Вдохнула свой запах. Жизнь превращалась в интеллектуальное шоу, в котором полно вопросов с подвохом и пари.

– Я уже не знаю, что я вижу, – ответила я.

– Тогда надо проявить доверие, – подытожила мама. – Доверие и веру.

Эпилог

Дана Ленн Ярборо

Моя дочь, Флора, вылитая я, и я об этом жалею. Не то чтобы мне не нравилась моя внешность, но хотелось бы, чтобы у нее было собственное лицо. Во многом мать не может решать, что передать дочери: дает просто то, что у нее есть.

Флоре четыре года. Она родилась в 1996 году, когда в Атланте проходила Олимпиада и в наш провинциальный городок весь мир приехал. Во время церемонии открытия я как раз рожала и слышала грохот салюта, когда мои кости раздвигались, чтобы пропустить в этот мир новую жизнь. Мама была рядом и повторяла мое имя. Отец Флоры тоже находился рядом, однако сейчас мы не вместе. Я ему не жена, хотя и другой у него нет, так что, пожалуй, это можно считать за прогресс. Флоре не досталась фамилия отца, но иногда он ее забирает по воскресеньям. И вроде любит дочь – по крайней мере, на людях.

Мы живем в таунхаусе на Каскейд-роуд, напротив парка имени Джона А. Уайта. Нельзя сказать, чтобы этот дом так уж отличался от таунхауса в «Континентал-Колони», но это мой дом. Я каждый месяц плачу ипотеку, и в нем хорошо, хотя нет крытой парковки. А еще мне приятно отводить дочку в тот же детский сад, где так много лет назад я впервые увидела Шорисс. Флора умна. Воспитатели ее любят.

Сейчас 2000 год. В старших классах мы с Рональдой были убеждены, что с началом нового тысячелетия наступит конец света. Отчасти из-за круглого числа «2000», отчасти из-за моей неспособности представить, что доживу до тридцати одного года, – но, как ни странно, дожила. Сейчас волосы у меня стали жидкие, я их стригу коротко, «под Цезаря», и гладко расчесываю. Уже появилась седина. Возраст меняет меня куда беспощаднее, чем маму, хотя она тратит на внешность намного больше усилий, чем я.

В среду перед Днем благодарения у Флоры в школе был короткий день. Я приехала даже раньше. Не хочу, чтобы она думала: «Где же мама?» Мы направлялись к машине, и тут я увидела синий «Линкольн», припаркованный рядом. Я покрепче сжала руку дочери и постаралась не обращать внимания на то, как заскребло в горле. Мы с мамой как-то шутили, что надо придумать медицинский термин для иррационального страха «Таун Каров».

Когда я подошла ближе к своей машине, водительская дверь «Линкольна» открылась, и из него вышла Шорисс Уизерспун в форме мужского покроя. Прошло двенадцать лет, но сестру я узнаю где угодно. Она точь-в-точь как мать, от пухлой фигуры до дурацкой копны накладных волос.

– Привет, Дана.

Наверное, надо было спросить, что она здесь делает, но я всегда знала, что когда-нибудь увижу ее снова.

– Привет, Шорисс, – отозвалась я. – Что-то случилось?

Та пожала плечами:

– Просто хотела тебя увидеть. Недавно проезжала мимо и заметила твою дочь возле школы. Она твоя копия.

Флоре нравилось, когда о ней говорят, поэтому она улыбнулась.

– Как ее зовут? – поинтересовалась Шорисс.

– Флора, – тоненько ответила дочь.

На маленькой парковке было полно родителей и маленьких детей. Все ребята держали в