не нравлюсь, а ты просто эксплуатируешь мои таланты? Генерал сказал мне, что ты закоренелый холостяк.

«Она еще и Федорова сюда приплела! – с легким раздражением подумал Забродов. – Вечно эти женщины любят все в одну кучу смешать, а потом сиди вместе с ней и копайся, кто прав, а кто виноват».

– Кать… открывай. Ну, если тебе это важно… то я очень боялся за тебя и думал, как бы с тобой ничего не случилось…

Долгое молчание показалось Забродову мучением.

– Ты серьезно? – неуверенно спросила Катя.

– Ну конечно же! Ехал бы я просто так в это логово!

Входная дверь скрипнула, и она прямо на пороге, слегка приподнявшись на цыпочках, одарила его долгим поцелуем, так что Забродов подумал, что действительно есть и свои преимущества такой прямоты, особенно с женщинами.

«Ничего. Кому что, – философски рассудил Илларион, увлекаемый Катей в квартиру. – Женщинам – сентиментальщина, Пигулевскому – книги, а Сорокину с Федоровым – коньячные разговоры. Разнообразие как-никак».

* * *

Следующий день начался для Забродова в обед, без горелой овсяной каши и первого взгляда на липовый спил, в который, словно подтверждая его молодецкую удаль, всегда была воткнута парочка ножей, и Илларион, чтобы день задался, метал еще несколько ножей, лежавших рядом с кроватью. Теперь всего этого не было, но он не чувствовал себя от этого хуже. Спросонья, правда, не сразу понял, что находится в чужой квартире, но, повернув голову влево, убедился в том, что Катю никто похищать не собирается и она дремлет с ним рядом. Забродов поглядел на нее пристально, опасаясь, что она вдруг исчезнет миражом из его холостяцкой жизни, и, чтобы развеять дурные мысли, слегка ущипнул ее за бок.

– Доброе утро. То есть… – Илларион поправился, взглянув на часы. – Добрый день! Наверное, все-таки пора подниматься, мы еще успеем застать с тобой часа два светового дня. И еще у меня есть кое-какие дела.

– У тебя всегда есть какие-то дела Илларион, – сонным голосом заметила Катя, не открывая глаз и все еще находясь в полудреме, схожей с зимней спячкой, когда за окном холодно и метет, а в постели тепло и уютно. – Не мог бы ты плюнуть на все и позабыть о делах хотя бы на сутки? Или тебе совсем со мной неинтересно и ты, удовлетворив все свои желания, торопишься уйти, но просто не знаешь, как это поделикатней выразить? А? Я права, Илларион?

– Дай мне несколько минут на раздумья. Кто тебя знает, Катя! Вчера ты мне дверью нос чуть не отбила, а сейчас я скажу что-нибудь не то, и ты запустишь в меня будильником.

– Я к тебе еще очень лояльно отношусь, Илларион, – сказала Катя, зевая и на мгновенье приоткрывая глаза. – Иначе тебе бы не посчастливилось провести со мной ночь. Или ты такой разбалованный, что считаешь это само собой разумеющимся?

– А как ты думаешь? – вопросом на вопрос ответил Забродов. – Можно ли это считать само собой разумеющимся после тысячи холостяцких ночей да и всего того, что с нами приключилось за это время?

– Хитрец ты, Илларион, – засмеялась Катя. – Ладно, пора подниматься. Только не вздумай уходить от меня, не позавтракав. Я тогда точно обижусь, и несколькими словами ты от меня не отделаешься.

– Почему бы и нет? У меня в последнее время все из рук валилось, даже каша подгорала.

– Как, кстати, твоя спина? Не болит? – перебила его Катя.

– К счастью, нет, и, как я подозреваю, за это я обязан тебе.

– Но я, Илларион, великодушна, потому ты мне ничего не должен, – добавила Катя.

«Квиты не квиты, – подумал Илларион, – но я полон жизненных сил, как будто лет на двадцать помолодел, и очень голоден. А там надо и Сорокину с Федоровым позвонить. Уточнить, что там с моей машиной, и узнать, где этот Фитиль обретается. Хочется, конечно, верить, что он не страдает манией величия, как Монгол, и не окружает себя целой ротой охранников. Конечно, можно повторить вчерашнее, только один снаряд дважды в одну воронку не падает. Да и ты, Забродов, в рубашке родился. Вчера тебе бы сам Рембо позавидовал».

Квартира Кати была однокомнатной. Вдоль стены протянулся зеркальный шкаф, в котором, как подозревал Забродов, Катя хранила не один десяток платьев и, наверное, еще тысячу женских мелочей, о существовании которых он даже не догадывался. Вольготно развалившись на кровати, можно было смотреть телевизор, стоявший на тумбе у окна. Обои и шторы были розового цвета, на полу – белый пушистый ковер, и у одной из стен стояла книжная полка, по большей части заполненная журналами.

Забродов, помывшись в душе и вытершись оставленным Катей полотенцем, вернулся в комнату и с удовольствием плюхнулся на только что застеленное покрывало.

– Я так и думала, – посетовала Катя. – Только все сделала аккуратно, как тут пришел ты.

– Ну не вечно же в душе греться, – возразил Забродов и задал каверзный вопрос, который намеревался задать, едва увидев эту кровать, но все никак не решался. – Я вот только не пойму, зачем такой хрупкой и миниатюрной девушке такая огромная кровать?

– Ты на что-то намекаешь, Илларион? Еще парочку таких намеков – и отправишься к себе домой! Нахал! Я его завтраком собралась кормить, а он задает такие вопросы.

– Будем считать, что ты приобретала эту кровать с той целью, что рано или поздно в ней окажется твой новый сосед, то бишь я.

– Будем считать, что я ничего не слышала, – отпарировала Катя. – Ты, кстати, что хочешь на завтрак, или на обед, как у всех нормальных людей? Горелую овсянку, яичницу или пачку пельменей? Можешь расценивать это как наказание за свой острый язык, Илларион. Вы, холостяки, народ привычный.

– Нет уж, – решительно возразил Забродов. – Сыт я этим по горло. Какое угодно наказание, но только не горелая овсянка. Скоро меня при одном ее виде будет подташнивать.

– Ловлю на слове, Илларион, – ответила Катя. – Теперь я могу выдумать самое жестокое наказание, раз ты согласился. Ну что ж, я голодна, да и ты тоже, поэтому наказание оставим на вечер. Я буду учитывать твое поведение в течение дня, так что веди себя хорошо и легко отделаешься! Ты еще не догадываешься, какая я злопамятная!

И, погрозив ему пальцем,