– Какая ты хорошая сказочница, – улыбнулся Файх. – Всем бы в детстве такую соседку! Но твоему Мишке, конечно, было нужнее всех. Думаю, ты его спасла.

– Тогда уж мы с Васькой, вместе. По крайней мере, Мишка действительно выздоровел. Постепенно пошел на поправку после возвращения кота. Примерно через полгода, зимой, даже в школу начал ходить. А что было дальше, я не знаю, весной они переехали куда-то на юг. И мне как-то в голову не пришло заранее узнать их новый адрес. Зачем? Кто в четырнадцать лет станет считать возню с соседским малышом настоящей дружбой, которую надо сохранить на всю жизнь? Потом жалела, конечно, – изредка, когда вспоминала. Не столько о самом Мишке, сколько о карте. Мечтала: вот бы не нее сейчас поглядеть. Но когда нашла открытку с дурацкими дразнилками, сразу подумала: боже мой, неужели мой Мишка здесь, в Вильнюсе? Живет, или просто приехал в гости? Только что сидел за этим самым столом, вспоминал детство и меня, и получается, мы всего на несколько минут разминулись – такое чудо! Такое прекрасное, такое досадное, до слез чудо. И тогда я совершила очень странный поступок. Взяла чистую открытку и принялась писать: «Заесан», «Площадь Ста Радуг», «Сладкое море», «Лиловое море», «Сияющее море, из которого берут воду для уличных фонарей», «Камышовая аллея», «Всемирная Школа Пряток», «кинотеатр для рыб и черепах на Ананасовом пляже», «Карамельный квартал», «дом Самой Большой в Мире Собаки», и так далее. Записывала все подряд, что удалось вспомнить, а потом сунула открытку под пепельницу и ушла. Думала: а вдруг Мишка живет поблизости? Или работает, или встреча у него где-нибудь рядом, и он еще вернется в это кафе до ночи, когда станут убирать столы и собирать мусор в черные полиэтиленовые мешки. Думала: шансов почти никаких, вернее, вообще никаких, а все-таки пусть этот список полежит на столе до закрытия, просто так, низачем, как письмо, запечатанное в бутылку, ради красоты жеста. Думала: глупость, ладно, а все-таки… все-таки пусть. Дописала и пошла домой обычным маршрутом, по проспекту Гедиминаса до самого конца, перешла мост, повернула направо, на улицу Витауто, а оттуда на Пушу. А там, понимаете, какое дело… В общем, на крыше одного из домов лежали раскрытые зонтики. Очень много, несколько десятков. Так что могло показаться, будто крыша из этих зонтов сделана. Ну, как в Заесане. Как я сама когда-то придумала для Мишки, а потом забыла и не вспомнила бы, если бы не «Маринка от трусов резинка» на открытке в кафе. Понимаете, эти зонтики действительно были! Я даже сфотографировала их на телефон, и изображение не исчезло, я проверяю, только не смейтесь, каждые полчаса. Могу показать.

И действительно пустила телефон по рукам. Анджей, впрочем, смотреть не стал. Ему показалось, что доказательство – это лишнее. Без фото было бы только лучше, потому что зонтики на крыше – это уже не пустяк, это вопрос веры. А вера, черт побери, не должна доставаться легко.

– На этом все, – сказала Марина, пряча телефон в сумку. – Потому что когда я вошла в дом, выяснилось, что час давным-давно прошел. Наверное еще до того, как я увидела крышу с зонтами. Но о ней просто не могла промолчать.

– И правильно, – подбодрил ее Файх. – Еще чего не хватало – оставить меня без твоих зонтиков! А вот, кстати, еще один, – и простер руку в сторону соседней крыши, где, зацепившись изогнутой ручкой за старую телеантенну, болтался на ветру ярко-оранжевый зонт, раскрытый и вывернувшийся наизнанку, со торчащими во все стороны спицами.

– На самом деле его легко починить, – сказал Анджей Марине. Сам не понимал, что его дернуло за язык.

– Я знаю, – невозмутимо кивнула она. – Что действительно трудно, так это до него дотянуться.

Однако когда, попрощавшись с Файхом и задремавшей в его кресле Гретой Францевной, вышли все вместе во двор, оранжевый зонтик уже валялся на асфальте, да еще и возле самого подъезда, чтобы далеко за ним не ходить. Иногда ветер бывает чрезвычайно любезен.

Анджей поднял зонт, покрутил в руках, кое-как закрыл, разровнял, снова открыл – все было в порядке, спицы не сломались, а только погнулись, да и то не сильно. Протянул находку Марине. Сказал:

– Отличная вещь, еще долго прослужит.

– Ой, – смутилась она. – А почему мне?

– Потому что этот зонтик явно родился из твоего рассказа, – крикнул сверху, с балкона Файх. – Больше ему неоткуда было взяться. Анджей все правильно понял!

Подумал: «Да ни хрена я на самом деле не понял. Просто отдать зонтик Марине было логично. Потому что… Нет, стоп, никаких «потому что». Логично, и все».

Но говорить ничего не стал. Устал уже от этого чертова немецкого языка, хоть плачь.

– До понедельника!

Теперь немецкая речь немилосердно лилась на их бедные головы прямо с небес – совсем невысоких, самых ближних, расположенных на высоте второго этажа. Всего-то.

– До понедельника! – повторил Файх. – Хороших всем выходных! Жду вас у себя в семь. И уже начинаю по вам скучать.

Вот ведь ненасытный.

Сказать, что всю дорогу думал о Марине и ее сказках про Заесан, было бы неправдой, потому что не думал вообще ни о чем, ни единой мысли не было в гудящей от перенапряжения голове. Зато не думал именно о Марине. О том, как она идет сейчас домой, где стол завален изрисованной бумагой – десятки эскизов, сделанных за последние три с половиной дня, и на всех картинках – улицы, улицы, улицы. И еще переулки, площади, деревья, дома с круглыми окнами, нежащиеся на солнце коты, играющие собаки, стаи пестрых попугаев на площади, статуи с цветами, выросшими на месте глаз, крылатый ребенок на пустом пляже строит замок из золотого песка, в фонарях плещется светящаяся морская вода. И как, не переодевшись в домашнее платье, даже не сделав бутерброд, о котором мечтала всю дорогу, сядет рисовать новую картинку и, не закончив толком, начнет еще одну, а потом еще – слишком много надо теперь успеть, ни одной человеческой жизни не хватит завершить это дело, с по-настоящему важной работой вечно так.

Обо всем этом Анджей не думал ни секунды. Просто откуда-то знал.

Пришел домой, открыл окно, высунулся по пояс и смотрел на темное ночное небо так долго, что оно пошло трещинами, сквозь которые пробивался неяркий бледно-синий свет. Подумал: «Я определенно чокнулся». Подумал: «Вот и проверим теорию, что психам жить интересней, чем всем остальным». Подумал: «Похоже, я даже рад».

И пошел работать.

По улицам ходил теперь, чутко прислушиваясь, боковое зрение за выходные стало чуть ли не лучше фронтального, и даже затылок зудел, как будто там и правда прорезывался дополнительный глаз. Был совершенно уверен, что эксцентричный немец Фабиан Файх вот-вот выскочит из-за угла, вынырнет из подворотни, или, чего доброго, вывалится прямо на голову из ближайшего окна. Скажет: «Привет, пошли обедать, я тебя убью». Даже ответную реплику заготовил: «Каким оружием?»

Действительно же интересно.

Однако Файх предательски оставил Анджея в покое. На весь уикенд. Объявился только в ночь с воскресенья на понедельник. То есть, даже не в ночь, а в половине пятого утра. И не где-нибудь, а на подоконнике. Сидел, курил трубку-калабаш[12], пускал дым кольцами, болтал ногами, терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Когда живешь на четвертом этаже, подобных визитов как-то не ожидаешь. И, получается, зря.