Обещание немца: «Я тебя убью», – почти такое же ласковое, как во сне, совершенно не испугало, зато заинтриговало и, можно сказать, раззадорило. Убьешь, значит? А что, попробуй. Неплохое могло бы выйти развлечение, да ведь обманешь, даже не попытаешься, знаю я вашего брата европейского интеллектуала, брякнул с умным видом и забыл. Но если ты не таков – что ж, с нетерпением жду визита с кинжалом и ядом, вперед! Я не приду в пятницу.

Однако в пятницу Фабиан Файх объявился сам. Прямо с утра. То есть, ближе к полудню, когда снова заспавшийся Анджей вышел из дома и стоял у подъезда в задумчивости: куда бы пойти завтракать? В каком приличном месте я давно уже не был? Или попробовать что-нибудь новое? Звучит хорошо, а на практике поди еще это новое отыщи.

Файх подошел сзади, бесшумно, как и положено будущему убийце, положил на плечо горячую руку, сказал:

– Привет. Так вот где ты живешь.

Так растерялся, что даже не стал врать, будто вышел от приятеля или, к примеру, подруги. Кивнул:

– Здесь и живу. Привет.

Немец улыбнулся – даже немного слишком широко и благодушно, как ведущий детского утренника перед началом выступления. На этот раз он был, слава богу, не в розовых шортах, а в темном костюме, который мог бы стать образцовой метафорой офисной тоски, если бы не ярко-желтый значок с надписью «Я не такое скучное дерьмо, как кажется» на лацкане.

Довольно смешно. И вполне похоже на правду.

– Везет нам с тобой в последнее время на счастливые совпадения, – сказал Файх. – Однако у тебя лицо хищника, которого заперли в клетке, забыв покормить.

– Настолько голодное?

– И голодное тоже. А я знаю поблизости одно прекрасное место для завтраков, обедов и ужинов – что у тебя сейчас по расписанию?

Привел прямо на площадь Дауканто. Анджею в голову не пришло бы завтракать в кафе напротив Президентуры с видом на заскучавшую группу протестующих граждан с плакатами, надписи на которых он так и не разглядел. И, кстати, зря не пришло бы, отличное оказалось кафе с омлетами и картофельными блинами за совершенно человеческие деньги, и уличные столы не на солнцепеке, а в тени под каштанами, пустые все как один.

Сказал:

– Спасибо, действительно прекрасное место. И совсем рядом с домом.

– Но завтракать здесь каждый день ты все равно не будешь, – ухмыльнулся Файх. – Надоест, да?

Кивнул:

– Надоест. Завтра же.

Вдруг чуть ли не впервые в жизни захотел пожаловаться: мне все надоедает так быстро, что я не успеваю понять, понравилось оно мне или нет. Мне заранее надоело даже то, чего еще никогда со мной не было и вряд ли когда-нибудь произойдет, вроде полетов в космос – как подумаю, что надо годами тренироваться и соблюдать режим ради возможности оказаться запертым внутри ракеты или хуже, орбитальной станции, месяцами ждать, когда уже закончится эта тягомотина, и сразу такая тоска. Раньше, в юности, я заставлял себя терпеть, выхода-то все равно не было, вот и ходил в одну и ту же школу, учился изо дня в день одной и той же ерунде, проделывал одни и те же спортивные упражнения, полезные для тела, но испепеляющие дух, и университетов сменил всего три, причем последний даже как-то закончил, заливая тоску всем, что горит, практически не приходя в сознание, я был очень способный, так все говорили, и работал потом в дурацкой конторе, ходил туда примерно в таком же костюме, как у тебя, его тень до сих пор пригибает меня к земле. Но в какой-то момент, знаешь, я вдруг понял, что терпение – не совсем та область, в которой я действительно хочу преуспеть, и с тех пор время от времени позволяю себе все бросить, развернуться и уйти, прекрасно осознавая, что снова все потерял, и радуясь этой потере; с каждым годом я все чаще разворачиваюсь и ухожу, не успев толком начать новую жизнь, но, похоже, все равно недостаточно часто; впрочем, возможно, я просто всякий раз разворачиваюсь на триста шестьдесят градусов, привлеченный запахом куска хлеба, на который, как ни крути, а надо себе заработать, а потом как дурак удивляюсь, что впереди все та же пыльная серая долина смертной тени, где даже зла путевого не отыщешь, чтобы убояться его разнообразия и развлечения ради. Даже зла.

Но поди скажи все это по-немецки. Проще жевать омлет. Молча.

Файх глядел сочувственно, как будто читал его мысли. Или, что вероятнее, просто не любил омлет и полагал всякого заказавшего это блюдо мучеником. Внезапно спросил:

– Зачем ты живешь?

Чуть не поперхнулся от такого поворота светской беседы. Но ответил, не задумываясь:

– Чтобы не умирать.

Великое все-таки дело разговор на чужом, лишь отчасти понятном языке. Захочешь – не соврешь.

Все же пояснил, тщательно подбирая слова:

– Инстинкт самосохранения. Тело не хочет умирать. А хочет, как минимум, жрать и спать в тепле. Оно умеет быть убедительным. Поэтому пока – так.

– Это я очень хорошо понимаю, – кивнул Файх.

Похоже, не врал. Хотя кто его разберет.

– Просто ты заблудился, – сказал немец. – И я, кстати, тоже. Но мне повезло больше, у меня легкий характер. И я люблю развлекаться.

«Заблудился» – ишь, проповедник выискался. Впрочем, вполне возможно, в немецком языке это слово имеет какой-то иной оттенок значения. Поэтому не стал придираться. Сказал:

– Я раньше тоже любил развлекаться. И даже умел. Но потом мне надоело и это.

– Понимаю, – снова согласился Файх.

За столом воцарилось молчание, которое трудно было назвать умиротворенным. Поэтому, отставив в сторону пустую тарелку, спросил – просто чтобы поддержать разговор.

– А что ты имел в виду, когда сказал, будто старуха в пальто пришла к нам из позапрошлого ноября? «Из позапрошлого ноября» – это поговорка? Какое-то устойчивое выражение, которого я не знаю? И все остальные, готов спорить, тоже. Что оно означает?

– Нет, не выражение.

Файх отвернулся и какое-то время разглядывал башни Университета. Как будто внезапно, именно сейчас горячо заинтересовался архитектурой и ничего не мог поделать с этой новой страстью.

– Я сам пока толком не знаю, почему так сказал, – неожиданно признался он. – Просто была одна история, которая меня, по идее, совершенно не касается. Но очень тронула. Когда я поселился в своей нынешней квартире на улице Лабдарю, туда пришла хозяйка – узнать, не нужно ли принести какие-то дополнительные вещи, или, напротив, забрать лишнее. Узнав, что я из Германии, обрадовалась, заговорила по-немецки. Ну, то есть, как заговорила, вспомнила несколько фраз, а остальное любезно перевел мой коллега. Она рассказала, что в детстве немножко училась немецкому у соседки, а потом перестала, родители запретили, боялись, что всю семью арестуют, если дочка станет по-немецки болтать; тогда все всего боялись, такие уж были времена. Соседка была немка, звали ее Грета Францевна – именно так, с отчеством, по русской традиции, прижившейся здесь, как я понимаю, давным-давно, еще при царе. Одинокая женщина, ни семьи, ни даже дальней родни, тихая, вежливая, немногословная, жила очень бедно, то ли на скудную пенсию, то ли даже без нее, иногда нанималась убирать квартиры за гроши, за еду, за дрова, не торгуясь, сколько ни дай, все хорошо, ходила зимой и летом в одном и том же пальто, говорила, отцовское наследство, память, все, что от него осталось. Прожила Грета Францевна долго, чуть не до ста лет, умерла только в позапрошлом ноябре, оставила завещание с просьбой похоронить ее в Германии, куда при жизни так и не удалось съездить, и чтобы на похоронах все говорили только по-немецки. Но оплатить исполнение последней воли покойной было некому, так что закопали бедняжку где-то за городом, куда свозят всех одиноких бродяг и просто бедняков. А ее наивное завещание соседи до сих пор, смеясь, пересказывают знакомым как курьезный анекдот – ишь чего захотела! Все это мне пришлось выслушать, пока я тестировал кофейную машину, а хозяйка собирала лишнюю посуду. И когда я заметил в лавке старушку в пальто, почему-то сразу подумал: «Вот и Грета Францевна ко мне пришла, хоть и не дожила до этого лета. Надо же, как человеку хотелось хоть раз поговорить по-немецки!» Довольно глупая идея, согласен. Но так уж мне в тот момент померещилось. Я даже начал всерьез думать, что придется приютить старушку, в ее-то квартире давно другие люди живут, а у меня целых две комнаты. Но, как видишь, не понадобилось, она сама куда-то ушла, я и отвернуться не успел.