Мне ужасно не нравится возникшая между нами неловкость — даже при том, что я могла бы использовать ее к своей выгоде и рассечь те хрупкие узы, что начали было связывать нас. Пожалуй, это было бы весьма разумно, в особенности учитывая предостережение Крунара. Нечего выдавать желаемое за действительное: если я хочу, чтобы Дюваль оказался достоин доверия, это еще не значит, что так оно и есть.

Однако глубоко внутри я чувствую — он честен и чист.

Я пытаюсь беспристрастно вспомнить, когда впервые начала ему доверять. До того, как во мне зародилось чувство к нему? Или уже потом?

Покамест ясно одно: канцлер хочет, чтобы Дюваль оставался у меня под подозрением, сама же я больше подозревать его не хочу. При этом я не могу убедительно обосновать свое к нему доверие; во всяком случае, мне было бы очень сложно подтвердить свое мнение перед аббатисой. Одним словом, я готова с гордостью служить Мортейну и монастырю, но политической пешкой в руках канцлера быть не желаю.

Тут едва слышно щелкает дверь, и я тотчас забываю о канцлере, а сердце пускается вскачь: в комнату входит Дюваль.

— Исмэй… — Он притворяет дверь, но идет не к своему привычному креслу, а прямо ко мне.

Меня пронизывают одновременно две молнии: паника и предвкушение. Уж не хочет ли он снова поцеловать меня? Или потребовать чего-то большего, чем поцелуй? Я едва осмеливаюсь дышать.

Подойдя к постели, он смотрит на меня сверху вниз, и забота на его лице положительно сводит с ума.

— Как ты? — спрашивает он.

— Прекрасно. — Я хочу говорить обычным голосом, но получается шепот. Спешу откашляться. — Почти не чувствую швов.

— Ну и отлично. — Дюваль кивает, и я уже жду, чтобы он изъявил желание взглянуть на мою рану, но он присаживается на толстый половик у постели и прислоняется к бортику кровати.

Я замираю, только сердце колотится все быстрей. Он так близко, что я могла бы дотянуться и погладить его по голове. Вот бы знать, каковы на ощупь его волосы?.. Поспешно сжимаю кулаки и кое-как выдавливаю:

— Удалась ли охота?

Он улыбается:

— Весьма и весьма. Я вчера вечером направил посланнику Священной Римской империи письмо, известив о том, сколь желательно было бы его присутствие на охоте. Он откликнулся, и мы даже улучили минутку, чтобы наедине договориться о более официальной встрече. Спасибо и на том, что увернулись от шпионов и лизоблюдов Жизора!

— Их не было на охоте?

— Уверен, что были, но я постарался со многими людьми перекинуться словечком с глазу на глаз, поэтому мой разговор с посланником императора не выглядел чем-то из ряда вон выходящим.

— Это хорошо, — киваю я.

— Тайный совет назначил очередное заседание на завтра. А Изабо потребовала, чтобы ты побыла с ней, пока Анна и мадам Динан будут заниматься делами страны.

Я прищуриваю глаза:

— Это ты ее подучил, чтобы я была под рукой?

— Нет, — говорит он. — Похоже, девочка к тебе привязалась. Я смотрю, ты завоевываешь вес в обществе, — суховато замечает он и меняет тему: — Ну а у тебя как день прошел? Удалось выведать что-нибудь новое?

Я отвечаю:

— Боюсь, ничего особо хорошего. Мадам Динан встречалась с д'Альбрэ и вовсю уверяла, что маршал Рье в решительный момент поддержит его.

Дюваль вздыхает:

— Боюсь, его обязанности маршала перевешивают его долг опекуна Анны. Военная мощь д'Альбрэ — вот и все, что он способен видеть.

— А еще я сегодня случайно налетела на канцлера. Он весьма сокрушался, что я трачу свое время на д'Альбрэ, вместо того чтобы посвятить все внимание твоим матери и брату.

— И мне, конечно, — говорит он.

— И тебе, конечно, — киваю я.

— Ты сообщила ему, что мы уговорились действовать сообща?

— Нет, не сообщила. Мне это показалось… ну, неразумным, что ли. Не знаю даже почему.

— Полагаю, чутье не подвело тебя, — говорит он. — Лучше нам ни с кем не откровенничать, пока не разберемся толком, что происходит.

Он потирает лоб, и я борюсь с отчаянным желанием провести ладонью по его волосам, чтобы хоть как-то облегчить боль. Вместо этого я сунула руки под покрывало — подальше от недолжных соблазнов.

Он, как обычно, видит меня насквозь. Когда снова подает голос, в нем звучит легкий смешок:

— Ты знаешь, сделанного нельзя отменить. Так что лучше не притворяться, будто ничего не было.

Я открываю рот, чтобы спросить, что он имеет в виду, но, к собственному изумлению, произношу следующее:

— Просто не знаю, что еще с этим делать.

Мой голос звучит жалобно и почти по-детски. Как хорошо, что в комнате темновато!

— Мне тоже из-за этого неудобно, — сухо произносит он, обращаясь, кажется, к очагу.

— Догадываюсь, — соглашаюсь я.

— Однако сдается, не меня одного стрела святой Ардвинны поразила.

Святая Ардвинна считалась небесной покровительницей любви. Так вот что, оказывается, он усматривает между нами? У меня внутри вновь трепещут бабочки — что это, отчаяние или радость?

Я против воли вспоминаю фальшивое подношение, сделанное в Сен-Лифаре всего несколько дней назад.

— Нас обоих связывают обеты и долг перед другими святыми, — напоминаю ему. — Наши сердца не принадлежат нам, чтобы кому-то их отдавать.

Он поворачивает голову и глядит на меня:

— Это вам в монастыре такое внушают? Что боги требуют себе сердца, бьющиеся у нас в груди?

— Боюсь, именно такого ждет от меня обитель, — говорю я. — Нас обучают искусству соблазнения и любви, но считается, что наши сердца должны нерушимо принадлежать только Мортейну.

— Трудно мне согласиться с воззрениями вашего монастыря, — говорит Дюваль. — Если твои наставницы правы, тогда зачем вообще даны нам сердца?

И медленно-медленно, словно боясь, как бы я не шарахнулась в испуге, он тянется и берет мою руку, неизвестно каким образом выбравшуюся из-под покрывала. Когда наши пальцы переплетаются, мое сердце в очередной раз начинает панически метаться, отчаянно колотясь о ребра. Мое плечо дергается было — надо отнять руку, — но сердце велит ему оставаться на месте.

Ладонь у него теплая и твердая. Мы сидим и молчим. Не знаю уж, что происходит у него в голове, — моя не способна родить ни единой связной мысли. Спустя долгое-долгое время Дюваль пожимает мою руку, потом наклоняется и целует ее. Губы теплые и мягкие, и я тотчас вспоминаю, как они касались моего рта, моего горла. Он очень неохотно поднимает голову, и меня пробирает озноб.

— Быть может, — произносит он, — когда все это кончится.

— Быть может, господин мой, — эхом откликаюсь я.