— Совершаются убийства и предательства, — процитировал я чьи-то слова.

— Именно, — поддакнул Курвин. — И я категорически не согласен с беззубой трактовкой христианства. Новая наша идеология должна быть гневной, и Павел в свое время подчеркивал, что истинной жизни не чужд гнев, но он должен быть справедливым. В жизни Иисуса были моменты, когда он был божественно гневен. Он был гневен, когда книжники и фарисеи следили, станет ли Он лечить сухорукого в субботу. Он гневался, что из-за ортодоксальности они желали продлить страдания бедного собрата. Он был гневен, когда, сделав бич из веревок, изгонял менял и торговцев животными из храма. Нам сегодня нужен именно такой бич и именно такой гнев! Интересно выражение Павла: "…чтобы солнце никогда не заходило во гневе вашем". Плутарх сообщает, что ученики Пифагора имели в своем обществе правило, согласно которому, если днем они говорили в гневе оскорбления друг другу, еще до захода солнца они, пожимая друг другу руки и целуя друг друга, восстанавливали мир. Павел предупреждал: "Не давайте места дьяволу". Ко всему дьявольскому — непримиримую беспощадность — вот наш девиз!

— Я несколько по-другому читал это послание. Апостол Павел советует быть добрыми и никогда не прибегать к ярости и гневу, к раздражению и крику. Эти качества должны быть изгнаны из жизни как несовместимые со Святым Духом.

— У каждого свое прочтение Нового Завета. Кстати, это тоже проблемы из блока Р. Действительно, как сделать истинную ложь правдой, а правду — неприемлемой ложью? Суть истинного воспитания научить определенные группы людей принимать ту идеологию, которая будет ставить каждого на свое место. А в соответствии со своим местом каждый будет считать в зависимости от уровня подготовки ложь правдой или наоборот.

— Это все Клюквин придумал?

— Что ты? Клюквин туп, как валенок. Он нам понадобился, чтобы выполнять то, что нами наработано.

— Чтобы Паразитарий был прочен.

— Я этой твоей терминологии не приемлю, считаю ее антинародной, — сказал он серьезно. — Я тебя сейчас рассмешу, — сказал Курвин и подвел меня к шкафу. Открыл дверцу. На меня глядела глупая физиономия Клюквина, сделанная из серого валенка. Седая челка козлиным хвостиком болталась на лбу, две пуговицы — глаза, пластмассовый клавиш — рот, два куска зеленого кабеля — руки, а торчащие провода — пальцы. — Вот это и есть животворный символ народного образования. Его куда хочешь можно повернуть. А надоест — выкинем на помойку. Не правда ли, остроумно? Хобот, когда увидел эту штуку, хохотал до слез, приговаривая: "Надо же такого дурака отыскать и поставить на образование!"

Я свалился. Шел по дороге к дому и упал. Сначала это был обморок. А потом черт знает что. Моя левая нога стала непослушной, взяла и поехала в сторону. Я нажимаю вниз, а она вбок идет. Так и расшпагатился на асфальте. Но не ушибся. Меня оттащили в сторонку, чтобы не мешал прохожим. Кто-то, должно быть, позвонил в «скорую». Укол — и пришло облегчение, будто расставался я с грешным миром и с самим собой. Пришла мысль: достать и что-нибудь впрыснуть, чтобы навсегда уснуть. Когда засыпал, эта мысль сладостно щекотала мозг. А когда проснулся, подумал, что уже в другом мире.

Напротив сидело совершенно очаровательное существо в белом. Серые глаза и розовые губы. Остальное все бело: лицо, руки, халат.

— Где я?

Она поднесла палец к моим губам. Прикосновение было столь необычным и ласковым, что слезы едва не хлынули из моих глаз.

— Кто вы?

— Сестра милосердия.

— Таких сестер не бывает. Вы — ангел.

Она снова поднесла палец к моим губам.

— Мне нельзя болеть. У меня времени в обрез. Мне надо действовать.

— Вам надо выздороветь.

— Что это у вас в кармане красненькое?

— Евангелие.

— Дайте мне потрогать. — Она протянула мне книжечку. — У вас тут все подчеркнуто. Это вы подчеркивали?

— Я подчеркивала то, что мне непонятно.

— Хотите, я попытаюсь вам пояснить?

— Очень хочу. Только вам нельзя разговаривать.

— А мы молча. Не произнося слов. Если это настоящая вера, то мы поймем друг друга и без слов.

Я сделал попытку прочесть несколько строчек и не смог. Жестокая боль сковала виски.

Я снова уснул. А когда проснулся, никого рядом не было. Приятная испарина на лбу обернулась прохладой. Появилась боль другая. Жаждущая чистоты. Господи, как же я жил все прошлые годы?! Только смерти, самой жестокой смерти достоин я. Только смерть может спасти и меня, и мою душу.

Может быть, и дарована Богом мне эта мучительная смерть в агенобарбовском лицедействе?! Я попытался привстать. Тщетно. Руки плетьми лежали рядом. Как чужие. Болели суставы. Особенно в запястьях. Жилы вздулись на руках и ногах. А главное, дикая слабость и горячее дыхание. И глаза едва приоткрыты. Я все-таки привстал. Кто была она, в белом? Была ли она?

Через два дня меня проведал Ксавий. Он принес яблоки и рыбу.

— Тебе надо быть в форме. Три месяца — это слишком малый срок. Надо окрепнуть, иначе какой смысл.

Что он хотел этим сказать? Что я должен на кресте хорошо смотреться? Здоровым умереть?

Я спросил у него, что он имеет в виду. Он ответил сочувствующе:

— Понимаешь, если ты к тому времени не выздоровеешь, могут процедуру эксдермации отложить до лучших времен.

— Так хорошо же, — прошептал я.

— А какой смысл? — сказал он, и его жирные щеки побледнели.

— Как какой смысл? Я жить хочу.

— Давай поменяемся ролями.

Он лгал. Он знал, что мерлеи при активном ходатайстве общины от эксдермации могут быть освобождены. Да и нужен он здесь, на этой грешной земле, чтобы находить мне подобных.

— А зачем ты заснял на пленку меня с Алисой? — прошептал я.

— Я хотел пошутить, а потом у меня пленку выкрали.

— Врешь ты, Ксавий. И не приходи больше ко мне.

— Как хочешь.

— И яблоки возьми, а рыбу брось кошке. Она в коридоре вечно торчит.

Еще через два дня утром пришли Агенобарбов с Шурочкой. Они принесли цветы и красную икру в стеклянной банке.

— Выбрось все из головы. У тебя нет никаких обязательств ни перед нами, ни перед кем-то другим. Готовы тебе помочь от всей души, — говорил Агенобарбов, поправляя подушки.

— Что могло произойти? Такой сильный мужчина и такие эксцессы… — щебетала Шурочка, намазывая икру на тоненький ломтик белой булки. — Нет, нет, и не вздумай отказываться. Таких мужчин, как ты, надо кормить из рук. Как голубей. Ротик! Ротик! — приказала она игриво, и я подчинился. — Господи, я так всегда мечтала о своем собственном ребенке. Хотите, я буду круглосуточно дежурить у ложа нашего дорогого Степы?!