— А что, недурной персонаж для нашего спектакля, — заметила Шурочка.

— У Сечкина поразительное знание текстов, — сказал Агенобарбов. — Зачем ему еще Апостол Павел, ума не приложу.

В это время дверь приоткрылась и на пороге возникла девушка в белом.

— Пора, — сказала она ласково. — По режиму вам полагается спать.

— Вот тебе, прочти, — сказала Шурочка, протягивая мне маленькую газетку под названием "Русские ведомости". — Здесь напечатан "Катехизис еврея"[3]нашей страны. Неплохое дополнение к твоему Иосифу Флавию.

Они ушли, а я прочел первые строчки «Катехизиса»: "Евреи! Любите друг друга. Помогайте друг другу, даже если ненавидите друг друга!.." Я прочел эту строчку вслух и сказал:

— Дай Бог, чтобы человек любой национальности мог так сказать. Как вы считаете? — спросил я у девушки.

Она пристально посмотрела на меня, точно я и не был больным, и спросила:

— Вы хотите знать, как бы я переправила эту строчку? Я бы сказала так: "Дай Бог, чтобы каждый мог приподняться над этими словами…"

— А я думал, вы из первого века, — сказал я тихо, обращаясь к девушке. — Фелицита или Потамьена, или Лигия, или Лила.

— Это все огненные факелы. Вы о них прошлой ночью в бреду говорили. Мне было страшно. Фелициту на кресте разорвали тигры. Ее грудь была изодрана в клочья, а она все не теряла сознания. Я попыталась вас успокоить, а вы крикнули мне:

— Не хочу покоя! Хочу к ним! К львам хочу!

— Я действительно хочу умереть. Как вас зовут? Впрочем, не называйте своего имени. Мне кажется, всякое прикосновение ко мне вас может навсегда запятнать. Меня зовут Степан Николаевич. Я историк, психолог и литератор, а из меня хотят сделать еще и трагического актера.

— А меня зовут Люся. Я люблю историю, психологию и литературу. Я успела закончить университет, но пришла работать сюда. Хотела в хирургическое отделение, но там нет мест.

— Что же вас заставило пойти в санитарки? Смелый шаг.

Люся снова вытащила из кармана красненькую книжечку: Новый Завет.

— Я хочу очиститься. Двадцать два года я жила в прекрасной квартире моих родителей, представьте себе, последние два года они не в состоянии были выносить моего террора, переехали на дачу, а я царствовала в четырехкомнатных апартаментах, сплошные праздники — поэты, художники, артисты, казалось, интересная молодежь. А потом наступил кризис.

— Вы полюбили и он вас покинул?

— Да, так оно и было.

— А потом вы полюбили во второй раз, и он оттолкнул вас, и тогда вы потеряли голову…

— Да, и тогда я потеряла не только голову. Я потеряла все. Я едва не сошла с ума. Впрочем, моя мама считает, что я сошла тогда с ума. А я была нормальным человеком, только утратила смысл жизни.

— Мама считала, если бы вы родили, было бы все по-другому.

— Да, я пошла на убийство ребенка, и мне никогда не будет пощады.

— А потом вас полюбили, но было уже поздно.

— Да, у меня уже не было сил возвращаться к жизни, и я шагнула в другой мир. Я стала монахиней. Пять месяцев я прислуживала в храме Вознесения, пока за мной не стал ухаживать протоиерей Никольский. Я отказала ему, и он вышвырнул меня из храма. Нет, я не перенесла всю мою ненависть к Никольскому на православие. Я поняла, что должна обрести такую веру и такой религиозный потенциал, благодаря которому смогу очиститься. И я стала поститься, умучивать свое тело жаждой и голодом, тысячными поклонами и тяжелой физической работой. Я поняла, что смогу вынести все то, что пало на долю многих мучеников, о которых я узнавала из книг и рассказов служителей культа. А потом однажды я вдруг ощутила, что моя стезя кривая. Я во власти худшего греха — гордыни. И впала в самоуничижение. Но и тут я в ужас пришла, ибо новый грех был еще страшнее и безответнее прежнего. Я обратилась за помощью к иудаистам, затем к кришнаитам. Но и там я увидела ту же грязь, что и в православии. Я хотела разобраться в том проклятии, которое несет на себе еврейский народ, и не в состоянии была это сделать. Таким образом, я не смогла себе ответить ни на один существенный вопрос и решила жить тихой, непритязательной жизнью — отдавать людям все, не прося взамен ничего и не ставя перед собой никаких проблем. И таким образом я оказалась здесь. Я знаю, вам что-то грозит. Могу ли я вам помочь? Не стесняйтесь, я охотно это сделаю, чего бы это ни стоило: позора или даже унижения.

— Почему?

— Я слышала ваши просьбы, обращенные к Богу. Они касались и меня.

— Какие это просьбы?

— Этого я не могу сказать. Я плакала. Вы так говорили, точно я у вас была в груди. Вы ответили на часть главных моих вопросов. А теперь спите.

На следующий день пришла Любаша. Она принесла мне переплетенные ксерокопии Иосифа Флавия, Ренана, Фаррары и Артоболевского.

— А я встретила Ксавия, — сказала она. — Он что-то плел о тебе непонятное. Я ему сказала: "Ксюша, нельзя ли пояснее". Но он так и не прояснился. Странный человек. Притязаний тьма, и данные есть, но они вздулись от самомнения и лопнули, а чего можно достичь с разорванными возможностями?! Полный ноль, как скажет наш почтенный Агенобарбов. Кстати, он намерен привлечь Сильвию Блядон к нашему спектаклю. Я о ней тебе рассказывала.

— Мне? О женщине с такой интеллигентной фамилией? Нет, впервые слышу.

— Ну как же, я тебе говорила, что одна моя знакомая француженка является звездой порнокинематографа. Сейчас она издала книгу, фактически свою автобиографию. Это почище откровений Иоанна. Все открытым текстом. Хотите взглянуть одним глазком, а я пока покурю на лестничной площадке…

Она сунула мне книжечку в мягкой обложке, на которой были изображены обнаженные девицы с цветами, растущими из лона, а также в несколько абстрактной форме, скорее символические, изображения фаллосов1.

1Нам удалось разыскать эту книжечку, написанную порнокиноґзвездой Сильвией Бурдон под названием "Любовь — это праздник" (Таллинн, 1990). Мы приносим глубочайшие извинения известной кинозвезде за то, что так обрывочно дан ее текст в нашем издании. У нас нет до конца уверенности в том, знакома ли была Любаша Перекусова с Бурдон. Что касается фамилии, то, очевидно, Сечкин в силу своей прирожденной деликатности счел необходимым слегка изменить ее.