Я хотел было сказать, что она при этом в бессонные ночи видела эти ошеломительные оргии, видела, как я прекрасно вписался в деревянный крест, как бесконечно живописно каплет алая кровь на белый снег и как она стенает у пригвозденных моих ног, и как потом все это в рекламе, рекламе, рекламе… Но я ничего не сказал. Больше того, я ее погладил по головке. Но она зарычала:

— Не надо меня жалеть! Не надо! Я умею не только любить, но и стоять за себя. Я умею мстить, господин Сечкин! А Ксавий, хоть и мерлей, но в тысячу раз лучше тебя. И у меня с ним свидание. Он по-другому отнесся и ко мне, и к Сильвии. Он ждет меня внизу. А ты околевай со своим Ренаном, Иосифом Флавием и Апостолом Павлом.

Она птичкой выпорхнула из моей комнатки, и я обрадовался, будто меня миновали чума, СПИД, гонорея, казнь посредством медленного удушья, самое ужасное растление. А потом мне стало горько и безвыходно. Как всегда в такие мгновения, я погрузился в свое детство, а потом и в первый век, где были свои ненасытные Любаши, где развратный Нерон устраивал эротические зрелища с Потамьенами, Лигиями и Лилами.

Благодаря стараниям Агенобарбова я все-таки оказался в крохотной одноместной комнатке и всю ночь спокойненько читал. Читая, я будто отвечал на вопросы, которые поставил мне Агенобарбов. Евреи — еще одна вечная тема.

Поражаюсь откровению иудейского историка Иосифа Флавия. Это он впервые вник в сущность избиения евреев в Сирии и Египте в 66 году, в кровавый год царствования Нерона. Два уклада жизни, греко-римский и еврейский, столкнулись и обнаружили полную несовместимость. Правы те историки, которые отмечают, что именно в эти годы обнаружилась дичайшая ненависть всех народов к евреям: по всему Востоку точно клич прошел: "Уничтожайте иудеев, иначе они нас уничтожат". Чтобы понять эту вспыхнувшую ненависть, надо представить себе, до какой степени иудаизм проник во все звенья римской жизни: государственные учреждения, искусство, семью.

Французский исследователь древностей Эрнест Ренан в своих работах отмечает, что антипатия к евреям была в античном мире таким общим чувством, что ее не нужно было развивать. Эта антипатия отмечает бездну, которую человеческий род, быть может, никогда не заполнит. Она обусловливается чем-то большим, чем раса; это — ненависть различных назначений человека, ненависть человека мира, довольствующегося своими внутренними радостями, к человеку войны, человека лавки и конторы — к крестьянину и благородному. Не без основания, конечно, этот бедный Израиль вел жизнь народа, вечно подвергающегося избиениям. Конечно, было какое-нибудь основание, если вас преследовали все нации и все века. До настоящего времени еврей вкрадывался всюду, требуя общих прав, но в действительности еврей никогда не пользовался общими правами, а сохранял свой собственный статус; он хотел иметь гарантии всех и, кроме того, целый ряд исключений, исключительные законы. Он хотел преимуществ нации, не будучи нацией, не участвуя в повинностях нации. Ни один народ никогда не мог вынести этого. Нации — это создание войны, основываемые и поддерживаемые мечом; они — дело крестьян и солдат; евреи никогда не способствовали их установлению. Вот в чем огромная ошибка — в претензиях израильского народа. Терпимый иностранец может быть полезен стране, но под тем условием, чтобы страна не была наводнена им. Несправедливо требовать прав члена семьи в доме, которого не строил, подобно птицам, несущим яйца в чужое гнездо, или ракам, занимающим раковину другого вида. Евреи оказали миру столько хороших и столько дурных услуг, что к ним никогда не будут справедливы. Мы многим обязаны им и в то же время так хорошо видим их недостатки, что не можем оставаться спокойными при виде их. Этот вечный Иеремия, этот "человек печали, всегда жалующийся, подставляющий под удары спину с оскорбляющим нас терпением; это создание, чуждое нашим инстинктам чести, гордости, славы, деликатности, искусства; это существо мало воинственное, малорыцарское, которое не любит ни Греции, ни Рима, ни Германии, но которому мы обязаны, однако, нашей религией, — это существо было поставлено как место средоточия противоречия и антипатии, но эта антипатия была плодотворна, так как она составляла одно из условий прогресса человечества". (Эрнест Ренан в 12-ти томах. Киев, 1902. Т. 12, с. 48).

Знаменитый греческий историк и географ Страбон писал в начале первого века, и его цитирует иудей Иосиф Флавий: "Евреи заполнили все города, и трудно назвать хотя бы одно место в мире, которое не приняло бы к себе этого племени или, лучше сказать, которое не было бы занято им. Египет, Киренаика и многие другие страны приняли их нравы, соблюдая с точностью их предписания, и извлекли большую выгоду из признания их национальных законов. В Египте они получили законное право жить, и им назначена большая часть города Александрии, у них есть свой этнарх, управляющий их делами, совершающий для них суд, следящий за исполнением договоров и завещаний, как президент независимого государства".

Я проснулся ночью и стал читать "Катехизис еврея". Первое, что меня заинтересовало, так это то, кто его придумал. Потом я стал производить замены: вместо слова «еврей» вставлял слова «русский», «француз», «араб», «англичанин». Часто вспоминал о том, как великий россиянин Владимир Соловьев перед смертью своей читал библейские псалмы по-еврейски. Думал: мессианство не только в приходе Мессии и в избавлении народов от мук, но и в таком возрождении народов, когда ни в одной стране не могли бы распять не только Мессию, но и инакомыслящего. Те же русские мыслители говорили: "Среди евреев — я еврей, среди греков — грек, среди французов — француз". Может быть, это и есть самая великая формула национального или интернационального бытия. Как сказал Соловьев, полная свобода составных частей в совершенном единстве целого. Говоря о красоте человека и природы, великий мыслитель подчеркивал: в красоте различается триединство: свобода бытия, полнота содержания или смысла и совершенство формы. В человеческом единстве присутствует общая идеальная сущность и специально-эстетическая форма. И эта последняя отличает красоту от добра. В каждом народе живет прекрасное и высокое. Высокое и есть нравственность. Но нравственное чувство не может быть без формы, без красоты — высокой и совершенной. Чтобы быть всечеловеком, как Достоевский, Бердяев, Толстой, Флоренский, Соловьев, Булгаков, нужно научиться признавать за всеми народами право на ношение всечеловеческих богатств, на выражение этих богатств в своей специфической национальной красоте. Если эту формулу взять за норму, тогда надо искать в каждом народе то ПРЕКРАСНОЕ, что есть в нем в смысле формы ношения и выражения добра, и то всечеловеческое начало, которое направлено не только на утверждение своих национальных озабоченностей, но и на развитие общечеловеческих святых начал. С этих позиций «Катехизис» не выдерживает никакой критики, он рассчитан на заниженный здравый смысл, на пошлость ума, на узость мышления, на разъединение людей, на грязный рынок отношений, где каждый норовит тебя обмануть и сбагрить вместо хлеба и масла дерьмо. То же я могу сказать о Ренане, Страбоне и даже, если хотите, об антисемите Иосифе Флавии. Любой народ прекрасен, как Божье Чудо. Становиться на любую другую позицию — значит обокрасть себя, обречь себя на духовную смерть. А теперь еще раз прочтем этот «Катехизис» и убедимся в справедливости моих догадок.