Когда командиры немного успокоились, то старший майор, искавший со мной встречи, объяснил ситуацию коллеге. Запрос на мой поиск выдал Генштаб, причём по уровню запроса было ясно, что найти этого хорошо известного народу Гусарова просто необходимо. Поиски поручили вот этому старшему майору. Задачу ставил сам маршал Шапошников, который считал, что Гусарова похитили, потому как сам лично отдал приказ держать его в резерве. Вот и начались поиски.

Майор выяснил, что я отправился домой, но там меня не было. Однако управдом сообщил, что объект поиска отправился к новому месту службы, чего не могло быть. Майор проверил и выяснил, что меня из резерва перевели в действующие войска, и я отбыл на Южный фронт. Почему в личном деле была именно такая информация, никто не знает, неразбериха и у снабженцев стоит жуткая. Запросы, отправленные во все части Южного фронта, ничего не дали. Точнее дали, там аж двое снабженцев с фамилией Гусаров нашлись, но в званиях и именах совпадений не было.

Так поиски и длились, пока через наградной отдел не прошла информация о том, что полный тёзка Гусарова, которого так искали, отличился на Карельском фронте. Срочно отправили запрос, и информация подтвердилась: он и есть. Отправили приказ доставить Гусарова в Москву самолётом. Но где-то произошла ошибка, и после приземления меня доставили на Лубянку, а не в Генштаб, как должно было быть.

Был и ещё один момент, который тоже можно отнести к моему невезению. Старший майор быстро бы нашёл, куда меня отвезли, если бы на том участке не был сбит другой ПС-84 с пассажирами. Думая, что я был на сбитом самолёте, майор сразу не разобрался и только сейчас выяснил, что наш борт благополучно добрался до места назначения, и я кукую в камере. Орал старший майор в основном на то, что меня доставили сюда, а не в Генштаб, как было указано в сопроводительных документах.

Ну ладно, разобрались. Что Шапошникову нужно, это понятно: снова на моей шее в рай въехать хочет. Я ему уже говорил: Боливар не вывезет двоих. Враг у порога Москвы, и помочь нужно, без сомнений, но помогать Шапошникову я не хочу. Кому другому, кто меня ещё не подставлял, не искал с собаками, в каталажку лубянскую не совал – пожалуйста. Но не ему. Хотя поглядим на поведение: извинится (а то вижу, он не умеет) – передумаю. А нет, так и мой ответ будет тем же – нет. Размышляя так, я стоял у окна и делал зарядку. Окна тут на самом деле не было, а был воздуховод, через который подавался свежий воздух, но ведь помечтать можно. Вот так я занимался, когда скрипнула и отворилась дверь камеры, за которой стояли двое конвоиров.

– Гусаров, на выход.

Я никак на это не отреагировал, а используя некоторые приёмы йоги, которой занимался в прошлой жизни, года три (иначе не мог бы на самолётах летать с моей аэрофобией), стоял на одной ноге и ловил нирвану, сложив ладони перед грудью и закрыв глаза. Стоял босиком на ледяном полу, и меня не шатало, стоял как вкопанный. Соседи с интересом наблюдали, что будет дальше, и не вмешивались. На мою гимнастику они поначалу с недоумением косились, пока один из командиров, служивший на КВЖД, не объяснил им, что это такое. Видимо, где-то видел, раз с ходу разобрался.

– Гусаров, на выход! – уже громче повторил один из конвоиров.

Возможно, они думали, что я сплю: двое, завернувшись в шинели, лежали на шконках, хотя они не спали, а после допросов отлёживались. Но вот глист указал им на меня, незаметно ткнув в меня пальцем. А я как раз руки начал поднимать, стоя по-прежнему на одной ноге. Один из конвоиров остался у двери, а второй подошёл и положил мне на плечо руку, которую я сбросил резким движением плеча. Он попытался меня на захват взять, да словил нокаут (удар по почке от него я не забыл), а я вернулся в ту же позу, не обращая внимания на тело под ногами, и продолжил заниматься гимнастикой. Дверь почти сразу захлопнулась: второй конвоир смылся.

Минуты через две он прибежал с целым отделением, которое ворвалось в камеру и бросилось ко мне; соседи к стенам прижались. Как пел Высоцкий: «Целый взвод меня бил – аж два раза устал». Вырубить не смогли, но отметелили на славу, вытащили в коридор и бросили в карцер, в котором было по колено ледяной воды и можно было только стоять. Я продолжил заниматься йогой и провёл так полчаса, пока старший майор, всё ждавший, когда же меня приведут, не разорался снова и не приказал доставить меня под его очи немедленно и в любом виде. Меня принесли в кабинет следователя мокрого и избитого, в бессознательном виде: опыт имитации комы у меня уже имелся.

Меня изрядно позабавила искренняя паника старшего майора. Он быстро всё организовал, и меня отправили в больницу при Наркомате. Врачи тут не задавали вопросов, в каком бы состоянии ни был пациент, да и решётки на окнах наводили на размышления о том, что это за больница. Взор помогал мне наблюдать, что будет дальше. Майор смог пробиться к Берии, после чего началось расследование, как до такого дошло.

Пока врачи меня осматривали, брали анализы, ставили уколы (два, и оба больнючие), успели всё выяснить, после чего Берия наказал виновных. Дежурного, который отправил спецгруппу забрать меня с аэродрома и доставил в камеру вместо здания Генштаба, с понижением перевели на другое место службы. Двум конвоирам вынесли предупреждение с занесением в личное дело. Вот и всё.

И никто не вспомнил недавнюю историю с отделом милиции. Видимо, никому и в голову не пришло, что кто-то посмеет это повторить. Одно дело – занюханный райотдел милиции, другое – Лубянка. А я собирался. Меня било целое отделение; если форму снять – сплошная гематома: ногами обрабатывали. Но лицо не трогали, и видимых следов не было. Я всё это устроил и, сидя в карцере, сам себе нанёс видимые следы повреждений, так что теперь на мне живого места не было.

Лежать в больнице было не особо приятно. Видно, что больница для заключённых, один комкастый матрас чего стоит. И хотя палата была одноместная, всё равно я ощущал себя как в камере. Медсестра, под халатом которой была форма сотрудника госбезопасности, сидела рядом и проверяла моё состояние каждые полчаса. Я в это время с интересом наблюдал, как старший майор докладывал Шапошникову. Многие подробности он опустил, но сообщил, что я в коме и нахожусь в больнице.

Именно маршал, уточняя детали и выпытав, пусть и немногое, озаботился тем, что дружки-психи Гусарова могут отомстить, как сделали это с райотделом милиции. Доказательств того, что это они поработали, нет, но немногие посвящённые были уверены, что это их работа, да и я на это намекал. Меня бы давно за шкирку взяли и выбили всё, что знаю об этих боевых интендантах, но я был нужен, поэтому пока не трогали, команды «фас» не было. Ну а раз один раз посмели отомстить, что им помешает повторить? Старший майор, который был в подчинении маршала (его передали для моих поисков по личной просьбе самого Шапошникова, Берия пошёл навстречу), довольно уверенно заявил, что не посмеют. Зря они это. Напомнить, что меня трогать не стоит, нужно обязательно.

И не стоит думать, что я беспредельничаю. Вполне адекватный ответ. Мне предъявляли что-нибудь? Нет. Задержали? Да. Били? Да. В кому отправили? Да. Ну, пусть я её сам инициировал, но всё равно ответку кинуть нужно, и я собирался это сделать. Среди моих находок был ХТ-26 – огнемётный танк на базе Т-26. Точнее даже, их семь было, причём пять на ходу и полностью снаряжены, а два оставшихся имели пустые огнемётные баллоны, но тоже готовы к бою, пулемёты стоят. Вот и хочу посмотреть, как такой огнемётный танк с Лубянкой поработает. Думаю, нужно сначала из пулемёта окна разбить, а то только закоптит стены, ну а когда струя пламени ворвётся в кабинеты здания, тогда всем горячо станет.