Я описал уродство Арнольда, его запах, его мучительно медленную машинопись.

– Это-то понятно, но в целом как он тебе?

– А… ну, аффект у него уплощенный, реактивность снижена, – проговорил я. – Явных психотических симптомов нет, галлюцинаций и бреда тоже. В должной мере осознает свои действия, выражает сожаление. Способен понять…

– Да нет же, нет. Я не имела в виду полное обследование психического здоровья. Я спрашиваю – он какой?

– Не понимаю, Дженни, что ты хочешь услышать от меня. – Я пожал плечами.

– Тебе не показалось, что он типа криповатый? – Она провела пальцем по краю чашки. – От него не было таких вибраций?

– Каких еще вибраций?

– Шохом, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Я подул на кофе и как следует отхлебнул. И подавил гримасу, чтобы не показать, что обжегся. Дженни любила розыгрыши.

– Да не было от него никаких вибраций. Я вообще не знаю, что это за вибрации такие. – Несколько секунд я смотрел Дженни в глаза. Она даже не моргнула. – Никакой опасности я не ощущал, – добавил я. – У него же гемиплегия.

– Я имею в виду не опасность, а просто некоторую…

– Что?

– Брезгливость.

– Ну да, пахло от него омерзительно.

– Прекрати! Опять ты за свое! – Она даже хлопнула ладонью по столу. – Почему ты никогда не говоришь прямо…

– Чего я не говорю прямо?

Она тяжело вздохнула.

– Ладно, ничего. Я хотела спросить, не чувствовал ли ты брезгливость к нему? К тому, что он сделал. К тому, на что он способен.

Я сложил губы трубочкой и снова основательно подул на кофе. И не без трепета отпил.

– Да нет.

– Я бы не смогла находиться с таким человеком в одной комнате. Это словно… ну, не знаю, запачкаться. – Дженни нахмурилась. – Неужели тебе не жалко родных его жены? Его несчастного сына?

– Конечно, жалко, – ответил я. – Но оценивать моральную сторону ситуации не наше дело. Это решает судья.

– На месте судьи я бы упекла его пожизненно.

– Ну вот, ты говоришь совсем как мой парикмахер.

– Чего?!

– Ладно, неважно.

Через несколько месяцев я прочитал в газетах, что Арнольда приговорили к пожизненному заключению – минимум 30 лет за решеткой. Потом от него и его юристов будет зависеть, сумеют ли они доказать комиссии по УДО, что он больше не представляет опасности для общества, хотя, пожалуй, это получится само собой, ведь он едва шевелит руками и ногами.

Дженни рассказала мне о психиатрическом приеме, который вела утром в Кембридже с младшим врачом, который состоит у нее в супервизии. Она осмотрела семерых пациентов. У одного было посттравматическое стрессовое расстройство, а у всех остальных депрессия или тревожность в той или иной степени, иногда и то и другое. В основном она обсуждала с ними действие тех или иных медикаментов и побочные эффекты и корректировала дозы. Никто из пациентов не спорил с ней и не выходил из себя (я нарочно спросил). И тогда, сидя в кофейне на Кингс-Кросс и слушая раздававшиеся время от времени приглушенные объявления, гомон толпы, звяканье и шарканье чемоданов, которые катили мимо нас, я понял одну вещь. Дело, которым занимается Дженни, безусловно, благородное. Она помогает больным выздороветь и жить полной жизнью. Но, судя по ее рассказам, это было так скучно. Где опасность? Где трагические истории прошлого? Где фотографии кровоточащих ножевых ранений? Я глубоко убежден, что статистика успеха у меня гораздо хуже, чем у нее, но ведь я помогаю самым беззащитным, самым травмированным. Дважды стигматизированным. Я вспомнил несколько приемов у взрослых психиатров, где присутствовал, когда был младшим врачом-психиатром, до того, как передо мной открылось поле судебной медицины. Я даже и сам провел два-три приема под пристальным надзором консультанта – лет восемь назад. Но теперь я не мог туда вернуться, ни за что. Такая преснятина.

Выпив по две чашки кофе, мы обнаружили, что на остаток дня у нас запланирована только работа с документами и никаких приемов. Я уже запланировал, что посвящу отчету по делу Арнольда ближайшие выходные, а кроме того, все равно не мог двигаться дальше, пока не получу расшифровку того, что надиктовал в поезде. Мы с Дженни решили поставить крест на оставшихся делах и двинуть в паб, вспомнив, как мы поступали много раз, когда должны были готовиться к экзаменам на членство в королевской коллегии психиатров (Дженни получила на 6 процентов больше меня, хотя училась на 20 процентов меньше, впрочем, не то чтобы я вел подсчеты и вообще). За джин-тоником мы рассказали друг другу о своей жизни и растущих семьях. Оказалось, что мнения у нас расходятся не только по вопросу о тюремных сроках для фермеров-убийц, но и по поводу того, можно ли получить удовольствие от родительских посиделок в компании маленьких детишек.

Потом Дженни вдруг поперхнулась.

– Джордж Хилтон! – выговорила она, откашливаясь и вытирая подбородок салфеткой. – Помнишь такого?

Лет 10 назад я попал на шестимесячную стажировку в психиатрическое отделение неподалеку от Кэмдена и сменил там Дженни, которую по ротации направили в клинику лечения расстройств пищевого поведения. У нас с ней был общий консультант-супервизор, которого мы хорошо запомнили, потому что у него был лосьон после бритья с сокрушительно мощным цветочным ароматом. Кроме того, нам пришлось лечить одних и тех же больных, поскольку мы побывали в одной и той же роли. Джордж мне особенно запомнился. Это был симпатичный человек под 50 с заразительной улыбкой и мягким голосом. Помню, мы с ним подолгу болтали в ординаторской. Разговоры с ним выходили проще и теплее, чем с другими больными, а его суховатый юмор (он уловил аромат старшего врача и пошутил над ним задолго до нас) был большим облегчением в те времена, когда весь день нередко был посвящен другим, мрачным разговорам. Джордж, или Джи-мен, как он просил его называть с глазу на глаз, раньше был личным тренером, но перетрудился и заработал какую-то болезнь, от которой атрофировались мышцы в руках, и это погубило все его профессиональные перспективы. У него начались финансовые трудности, а это заставило пересмотреть жизнь. Он говорил мне, что чувствует себя неудачником. Помимо карьеры, у него разладился брак, и он снимал жилье на паях с несколькими незнакомыми молодыми людьми, которые «всю ночь играют монотонную бухающую музыку, а питаются вонючим фаст-фудом». Я уговаривал Джорджа сосредоточиться на том хорошем, что было в его жизни, а этого было много. Он был крайне популярен среди соседей, был «тем самым славным парнем», которого знают и уважают все поколения. У него была новая подруга, он сохранил близкие