Она молчит с минуту и вдруг объявляет:

– А знаете, ребятки… Кажется, я написала песенку.

– Сейчас? – удивляюсь я.

– Ну, разумеется, не сейчас! – Розита отчётливо хмыкает. – Написала давно. Только конца не было. А сегодня вдруг нашёлся конец.

– И у нас есть шанс услышать первыми? – интересуюсь я.

– Если вас это волнует…

– Странный вопрос! – Я пожимаю плечами. – Давно уже можно не задавать таких вопросов.

– Ну, что ж…

Она поёт тихо, вполголоса, но мотор биолёта совершенно бесшумен, и вокруг – полная тишина, и отчётливо слышно каждое падающее слово:

На планету,

Где нет зимы,

Где весной

Не журчат ручьи,

Где леса и луга —

Ничьи,

Навсегда

Прилетели мы.

Здесь не знали,

Не ждали нас,

Жизнь текла

В первобытной мгле,

Как когда-то

И на Земле,

Где я родилась.

Мы развеем ту мглу

Навсегда.

Мы зажжём над планетой

Свет.

Там, где нынче

И зверя нет,

Вознесём города.

Будет радовать

Море огня,

Будет ждать дикарей

Уют.

…Если прежде

Меня убьют,

Ты в дикарке ищи

Меня…

Розита останавливается, будто запнувшись, покусывает губы и повторяет последний куплет медленно, словно пробуя на ощупь другие слова:

Будет ласковым

Море огня,

Будет греть дикарей

Уют.

…Ну, а если меня

Убьют,

Ты в дикарке найди

Меня.

Она замолкает, и мы с Бирутой молчим. И мне почему-то страшно прервать это молчание.

– Пойдёт? – шёпотом спрашивает Розита.

– Пойдёт! – откликаюсь я. – Точно схвачено!

– Эту песенку будут петь, – как-то очень твёрдо обещает Бирута. – Я уже запомнила и слова, и мелодию… Это крик души…

Как-то очень пугают меня эти её слова: «Крик души!»

Мы мчимся в темноту, и безмолвная глухая безглазая ночь чужой планеты давит на нас со всех сторон.

– …Вчера я впервые видел, как ра наблюдают работу наших станов. Представляешь – впервые за все эти годы! – Зигмунд Коростецкий, главный полевод Риты, проводит могучей пятернёй по взлохмаченной русой шевелюре, но она от этого не становится менее лохматой. – Раньше они не замечали наших машин. Относились к ним, как к деревьям. Раньше они замечали только коров и нас. Коров – чтобы убить и утащить. Нас – просто чтобы убить. Они хоть не людоеды, эти ра. Мы ведь могли напороться и на людоедов… А вчера я с пульта вижу: стоят на границе поля, метрах в трёхстах от нас, и глядят. Просто глядят! Двое даже присели на корточки. Я навёл бинокль, рассмотрел их, потом только сообразил сфотографировать. Вот, любуйся – восемь душ.

Я разглядываю сильно увеличенный снимок. Шесть охотников стоят среди деревьев. Двое опираются на копья. У остальных – луки. И ещё двое сидят впереди на корточках, подняв острые зеленоватые колени. Как будто специально позируют перед камерой. Глаза у них маленькие, глубоко сидящие, и не разберёшь, что в этих глазах. Но отрадно уже хотя бы то, что они заметили и разглядывают наши полестаны – или полевые станы, как до сих пор по старинке называют их в технических документах.

Мы разговариваем с Зигмундом на пульте управления третьего поля. Тут шесть трёхкилометровых полос пшеницы, над которыми движутся по рельсам громадные, стометрового размаха, полестаны. Эти ажурные фермы из металла и пластмасс и рыхлят землю, и сеют, и поливают, и убирают урожай на своих полосах. Здесь же, на эстакаде перед пультом, киберы прицепляют к фермам то плуги, то бункеры с удобрениями или с зерном, то режущие или молотильные устройства. А сетчатые шланги заложены в самих фермах, и стоит нажать кнопку на пульте, чтобы над «грядкой» пошёл мелкий моросящий углекислый дождь.

Эти универсальные полестаны придумал очень давно, ещё в первой половине двадцатого века, гениальный Михаил Правоторов. Конечно, он придумал их не такими, какие они сейчас, но он нашёл принцип, идею. И за эту идею до сих пор благодарны ему потомки.

Сам он так и не увидел распространения своих детищ. При его жизни полестаны вышли лишь на рисовые террасы в Японии да на ячменные поля в Англии. Было это в последней четверти двадцатого века, и Правоторова не выпустили в далёкие страны поглядеть на своё изобретение в действии.

Но ещё задолго до этого великая Россия отблагодарила гениального своего сына за его изобретение сталинской тюрьмой и двумя ссылками. Да ещё презрительным термином «правоторовщина», который пустил в оборот бойкий журналист, по-семейному близкий к руководителям страны. Термин означал нечто грандиозно-несбыточное.

Читал я обо всём этом ещё школьником в книге «Михаил Александрович Правоторов», которая почти за полвека до моего рождения вышла в серии «Жизнь замечательных людей». Серию эту отец собирал чуть ли не с детства. Целый стеллаж дома накопился. И где он сейчас?..

Умер Правоторов за десять лет до конца двадцатого века в столице России, но в почти полной безвестности, не дождавшись даже такой малости, как издание своих трудов. Редкие газеты и журналы писали о нём в последние годы его жизни. Немногие сторонники его идеи не смогли добиться создания в России хотя бы одного опытного полестана. Бурные политические потрясения, которые обрушились на страну вскоре после смерти великого изобретателя, отодвинули внедрение его идей на десятки лет. Лишь в двадцать первом веке первые сотни движущихся ферм Правоторова вышли на земные поля. А в двадцать втором веке эти фермы уже обрабатывали все ровные земные пашни. Лишь на покатых нагорных полях, где тяжёлые полестаны работать не могли, сохранились комбайны и тракторы. Почти целый миллиард людей благодаря фермам Правоторова освободился от необходимости трудиться в сельском хозяйстве. И благодарное человечество поставило Правоторову гигантский тридцатиметровый памятник на всемирной сельскохозяйственной выставке в Пензе.

Современники обычно слепы. Они редко угадывают, кому из них будет ставить памятники потомство. Правда, уже в наше время полестанов Правоторова становилось на Земле всё меньше и меньше. Земное земледелие постепенно, медленно сползало в океан, где белок можно производить быстрее, дешевле и в больших количествах, чем на суше. Но полестаны давным-давно завоевали Марс и Венеру, и вот теперь катаются по Рите, и не один век будут кататься. И удивлённые ра со временем научатся управлять мощными фермами, и, может, племя так и не узнает никогда, что такое гнуть в поле спину от зари до зари.

Кроме Зигмунда и меня, на пульте сейчас только дежурный – Ян Марек, тихий, почти неслышный парень с нашего корабля. Но и ему здесь, по существу, нечего делать: вчера полестаны закончили сев, и надо следить лишь за тем, чтобы не пересохла сверх нормы почва, и чтобы птицы не склевали семена. А через пять дней, когда пробьются первые ростки, Марек поднимет над полем на аэростатах ночные солнца – громадные прожекторы дневного света. И пшеница будет расти раза в полтора быстрее, чем ей положено. И уже через три месяца здесь будут сеять снова. Конечно, без зимы плохо, непривычно. Но без зимы земля даёт четыре урожая в год. И только поэтому наши поля очень медленно надвигаются на лес – велика отдача каждого поля. Однако поля расширяются, и лес потихоньку отступает, как ни больно всем нам. Пока мы не можем спустить наше земледелие в океан. Ещё не готовы к этому. У нас есть только большие и малые катера, привезённые с Земли. Ни одного настоящего морского корабля не построено на Рите. И даже верфь не закладывали. И порта нет. Его только собираются строить. К нему только собираются пробивать дорогу. А без кораблей, без плавучих островов и громадных подводных сфер, какое же океанское земледелие? Далеко ещё нам до того, чтобы стать морским народом!