– А потом?

– А потом через пару месяцев скоропостижно скончалась одна подруга, которую я с детского сада знала, и что-то сдвинулось. У меня постепенно снесло крышу.

– Как это началось?

– С флирта. Стала выходить в сеть и рассылать игривые записочки. А потом мне стали звонить. Совершенно невинные, но забавные разговоры. А потом кто-то меня подначил выйти на свидание на парковке «Данкин донатс» – сказал, что будет держать в руках пончик с вареньем, – ну, я и согласилась. – Она отпивает из стакана. – Вообще-то я тебя не слишком хорошо знаю.

– А почему именно секс, а не, например, шопинг?

– Ты хочешь назвать меня шлюхой?

Голос становится резким. Я подаюсь вперед:

– Я стремлюсь понять, что это все для тебя значит и зачем ты хотела меня сегодня видеть.

Она откидывает голову назад, встряхивает волосами. Это движение выглядит красиво, когда его делает Фэрра Фосетт, но сейчас оно кажется странным, даже рискованно. Жесткие белокурые волосы чиркают кончиками по салату.

– Ф-фух, – говорит она, убирая их. – Считается, что нельзя перекрашивать волосы чаще, чем раз в полтора месяца, но я не могу столько ждать: если мне нужна перемена, то нужна немедленно.

Она моргает, будто ей в глаз попала ресница. Вспоминаю, что, когда мы виделись за ленчем у нее дома, она была в очках. Очки на шнурке висели на шее, словно увеличители груди, и когда я качал ее сзади, ритмично постукивали, будто хотели привлечь ее внимание.

– Ты ведь в очках ходишь?

– Да, но я их разбила. Лечу в слепом полете, – отвечает она, закладывая в рот порцию салата с волосами.

Медленно вынимает из салата длинный волос и подзывает официанта.

– Волос в салате, – говорит она.

– Редкое явление, – отвечает он невозмутимо. – Вам принести другой?

– Подождем пиццы, – говорю я.

– Ну, хватит про меня, – меняет она тему. – Давай о тебе. Значит, ты преподаешь?

– Да, – отвечаю я, не развивая тему.

– Ага, точно, я только не могла вспомнить, кто у тебя там – Ларри Флинт, Никсон или почему-то этот Джордж Уоллес. Застрял у меня в голове, потому что в него стреляли?

– И в Уоллеса стреляли, и во Флинта. В Уоллеса – в семьдесят втором, во время президентской кампании в Лореле, Мэриленд. Стрелял человек по имени Артур Бремер – его дневник вдохновил создателя фильма «Таксист», а этот фильм вдохновил Джона Хикли совершить покушение на Рейгана. Ларри Флинт был ранен в Джорджии снайпером, находясь под судом за оскорбление общественной нравственности. Сейчас разъезжает в позолоченном кресле.

– Как здорово, что ты все это знаешь.

– Я историк, – говорю я. – На самом деле все там гораздо глубже. Люди очень интересовались, работал Бремер сам по себе или на кого-то? На чьей стороне он был? Удалось ли Никсону подкинуть предвыборные материалы Макговерна в квартиру Бремера? И если да, это была пропаганда или операция прикрытия?

Я замолкаю и смотрю на Черил. Ловлю себя на мысли: со сколькими мужчинами она вместе «обедала», когда у нее был период безумия? И знает ли об этом ее муж?

– Он не знает, – говорит она, будто прочитав мои мысли. – В теории, по правилам «выздоровления», я должна была бы ему рассказать. Но пусть у меня бывают не все дома, все же окончательно крышу не срывает. Он знает, что я была не в себе, а детали несущественны.

Приносят пиццу – горячую, тягучую и правда исключительную. Я первым куском обжигаю себе небо, а третьим умудряюсь его ободрать. После этого ощущаю лишь вкус собственного мяса.

– А с Джулией Эйзенхауэр вы близкие подруги? – спрашиваю я, продолжая отдирать сыр от неба.

– Она очень хороший человек, но я бы не сказала, что мы близкие подруги. Я бы даже не была с ней знакома, но мы в дальнем родстве. Я политикой совсем не интересуюсь – меня больше привлекает светская жизнь, контакты с людьми. Но это, я думаю, ты сам понял.

– А с тобой случалось раньше что-нибудь подобное?

– Подобное чему?

– Да вот – всему этому.

– У меня была депрессия, когда я училась в колледже. Но об этом никто не знал. Пролежала месяц в постели, а потом встала.

– Пропускала занятия?

– Нет, на учебу я вставала и поесть тоже. А потом опять ложилась.

– То есть депрессия тебя не совсем парализовала?

– У меня было чувство, что я умираю. – Она смотрит мне в глаза.

– А потом прошло?

– Я смогла сделать то, чего от меня ждали.

Голос у нее приглушенный, печальный. Будто она пережила утрату, которая так и не восстановилась.

– Ты по телефону говорила что-то насчет «своего момента»?

– Да, – отвечает она, облизывая губы. – Ты на меня произвел впечатление человека, у которого этого «своего момента» еще не было.

– Позднее цветение?

– Очень позднее. И это очаровательно. Как будто ты ждешь, чтобы что-то случилось.

– Ага, улыбки судьбы.

– Чего-то в этом роде. И ты настолько не от мира сего, будто из другой эпохи. Это так мило. Я знаю только то, чем интересуются шестнадцатилетние мальчишки, и еще муж говорит все время о лодках и машинах, об отпусках и о том, какие новые игрушки хочет купить, дистанционное управление тем да этим. – Взгляд у нее виноватый. – А у меня реальная проблема.

– И в чем она состоит?

– Понимаешь, когда я пришла в себя, то вспомнила, что ты мне понравился. Вот почему и позвонила. А сейчас у меня реальная проблема. – Она машет официанту. – Можно бокал вина?

– «Арнольд Палмер» подойдет? – спрашиваю я.

– Белого, – говорит она. – Большой бокал белого вина.

– Бутылку не хотите? – предлагает официант.

– Нет, спасибо. Один бокал. – Официант уходит. – Если без дураков, то ты мне все еще нравишься. Не знаю, почему. Смешно, но это так, хотя и не надо бы. Я снова на лекарстве, снова в своем уме, но что есть, то есть – я все еще тебя хочу. И что еще более странно – если ты не против слышать странное: однажды я встретила парня, молодой парень, который собирает маски президентов. У него примерно сорок знаменитых лиц, и он любит ролевые игры с женщинами, которым приятно фантазировать, как их заваливает на кровать Джей-Эф-Кей или ставит раком Эйб Линкольн. А то, скажем, привязывает к кафедре и унижает обтянутый кожей с шипами Джимми Картер. Сценариев у него море, но фишка в том… что он – не ты. Он – историк липовый, а ты – настоящий. Так что же мне делать?

Я не знаю, что сказать, и потому делаю «физиономию Топотуна», как сам это называю: рука на подбородке, лоб наморщен. В «Бэмби» Топотун говорит так: «Если не можешь сказать ничего хорошего, не говори ничего». Хороший совет, восходящий к тысяча девятьсот сорок второму году.